связывать свое счастье с внешними обстоятельствами, со словами или обещаниями других людей.
Баако промолчал, и она почувствовала облегчение. Солнце, светившее в заднее стекло, закатилось, а когда они въехали на холм, впереди замелькали уже зажженные городские огни. Ей хотелось надеяться, что ее слова не отпугнули его, однако она не была в этом уверена. Он упорно глядел в окно и только раз посмотрел на нее — так пристально и сосредоточенно, что его взгляд показался ей прощальным, и она не решилась повернуться к нему, хотя наступившие сумерки скрыли бы ее смятение. Она смотрела на дорогу и ехала все быстрей.
Глава седьмая
Вода
Надежды оказались тщетными — увольнение не принесло ему желанного покоя. Он мечтал оглядеться, прийти в себя, чтобы вырваться наконец из того пустого круговорота, который его засосал. Но и теперь, когда он пытался найти хоть какой-нибудь смысл в своих беспорядочных исканиях последнего года, спокойные раздумья мгновенно оборачивались мучительным недоумением. Прошлое, в его бесполезной абсурдности, представлялось ему совершенно понятным. Если же он пытался смотреть вперед, поток воспоминаний, закручиваясь бешеными смерчами разрозненных мыслей и образов, снова вовлекал его рассудок в бесконечный и пустопорожний круговорот, из которого не было исхода.
Бессмысленность круговорота была очевидной. И эта очевидность таила в себе угрозу безумия, тут ему следовало быть начеку. Ведь другие люди, видевшие то же, что он, если не больше, радостно смирялись и поддерживали очевидно безумный спектакль, свято веруя в прочность общественного здания, чудовищно перенаселенного бездельниками, способными провозглашать расточительство средством спасения нищей страны. Порой все это казалось ему невозможным, вспыхнувшим лишь на мгновение кошмаром. Но вспышка длилась, мгновение растягивалось на годы, и Баако чудилось, что его сограждане, будучи школьниками, начали играть в футбол, а теперь, забыв правила игры, забыв, что это игра, бессмысленно и бесцельно мечутся по полю. Заводские инженеры, всегда в белоснежных рубашках и тщательно выглаженных шортах или европейских костюмах, с утра до вечера жонглировали телефонными трубками и впадали в растерянное уныние, если надо было наладить какой-нибудь механизм. Режиссеры почти никогда не работали по ночам, но ревниво следили, чтобы их фамилии и звания на дверях кабинетов мерцали люминесцентными красками. Своей основной работой они считали не создание фильмов, а путешествия. Они непременно стажировались за границей, а вернувшись домой, демонстрировали любовно отснятые ленты, повествующие о том, как они посещали заморские киностудии, осматривали достопримечательности и обедали на фоне исторических ландшафтов. Чтобы заполнить время телевизионных передач, они привычно таскались по посольствам, выклянчивая ролики фильмов и магнитофонные ленты. Изредка, для разнообразия, показывалась и ганская жизнь — например, литературные вечера, снятые неподвижными камерами. Баако все время боролся с одним ужасным воспоминанием — о том, как был написан, принят, одобрен, размножен и сдан в архив его сценарий про рабство, — но воспоминание, скользкое, словно угорь, постоянно всплывало снова. Сценарий не похоронили окончательно только потому, что он заинтересовал жену Скалдера и она решила сделать из него пьесу. В сценарии действовал белый работорговец, которому помогал непомерно разжиревший туземный вождь и его обвешанные побрякушками приближенные. Жена Скалдера заменила белого рабовладельца жестоким и звероподобным африканцем, а вся пьеса превратилась в кровавую межплеменную бойню, затеянную визжащими дикарями. И вот по этой-то пьесе был снят потом телефильм.
Воспоминание, неподвластное времени и велениям разума, постоянно терзало Баако, хотя он мучительно старался от него отделаться. Одно время он думал, что бесплодие поразило телекорпорацию сильнее, чем все остальное общество. Но, путешествуя с Хуаной по стране, он везде встречал ту же бесплодную суетность, не оставляющую человеку ни малейшей надежды. Впервые ему пришлось столкнуться с потерей каких бы то ни было нравственных устоев, когда он познакомился с Гарибой — единственным режиссером на студии, еще способным самостоятельно мыслить. Поначалу уклончивые повадки Гарибы только раздражали Баако, но потом, когда Гариба дал ему понять, что сознает собственное бесплодие, а поэтому поддерживает и всеобщий застой, Баако стал его презирать; в конце концов оба эти чувства породили ненависть. Гариба никогда не открывался полностью, но однажды все-таки проговорился, что считает себя хорошим режиссером и сам срежиссировал свою жизнь так, чтобы никто не догадался о его способностях. Он глумливо рассказывал анекдотическую историю о том, как, приехав в Аккру, с радостным рвением писал простенькие дидактические сценарии и немало удивлялся, когда каждое производственное совещание Генеральный директор заканчивал ссылкой на нехватку материалов.
— Да в чем же дело? — спросил его Баако, и на мгновение ехидная полуулыбка Гарибы показалась ему совершенно неуместной.
— Скоро сами поймете. Мы призваны запечатлевать на пленке каждый шаг Главы правительства и его помощников. Все очень просто. У нас тут была лекция — еще до того, как вы пришли в студию. Нация процветает, прославляя своих вождей. Это вот наша работа и есть.
А затем Гариба привычно и ловко прикрыл свое ехидство всегдашним смирением, так что серьезный разговор мигом оборвался, а Баако охватила бессильная злость. В тот день он впервые обнаружил, что бредет к дому Хуаны. Он шагал машинально, и если бы он сразу заметил, куда направляется, то, вспомнив, что она на работе, просто повернул бы назад. Однако ему и в голову не пришло, что ее нет, а жажда увидеть единомышленницу гнала его вперед, словно, не повидав ее, он бы просто погиб. В его голове вдруг промелькнул вопрос, впрочем сразу же угасший: могла бы окрепнуть их любовь без той пустопорожней суетни вокруг, которая постоянно толкала их друг к другу?
Вместе с Хуаной он объехал страну из конца в конец, и постепенно их внезапно возникшая любовная связь превратилась в устойчивое, глубокое чувство. Бурые, окутанные латеритовой пылью проселки севера, с гравийными осыпающимися обочинами, казались ему чудесными, а от деревень в его памяти сохранились только названия, хотя, конечно же, он не мог забыть чуть живых, болезненно истощенных людей, которых они видели на придорожных тропинках, а страдания, почти физические страдания Хуаны при встречах с человеческими несчастьями, остались в его памяти навеки. Сибела — Лиликсиа — Джефисио — Хан — Сабули — Фиан — Наро — Джанг — Калео — Пириси — Ва.
Потом Га — Кулмаса — Гиндабо — Туна — Накваби — Сола — Манкума и Боле — Лампурга — Серипе — Тинга — Йидала — Теселима; а потом Бамбои у второй паромной переправы через Вольту, протянувшуюся здесь светло-коричневой илистой змеей. Баако не помнил, где именно между какими двумя названиями, он посмотрел на Хуану и, впервые осознав, что она мучается, почти испугал ее неожиданными словами:
— Ты страдаешь.
Он внимательно смотрел на нее, а она некоторое время ехала молча, потом повернула к себе зеркальце заднего вида, глянула в него и проговорила:
— По-моему, я не выгляжу страдалицей.
— Я не сказал — выглядишь. Я сказал — страдаешь.
Хуана промолчала. Взяв его руку в свою, она принялась судорожно поглаживать ее, и он понял, что ей не хочется продолжать этот разговор.
— Скажи, в чем дело? — Он решил получить объяснение во что бы то ни стало. Повернувшись к нему, чтобы посмотреть, ждет ли он ответа, она встретила необычайно серьезный вопрошающий взгляд и немного смутилась.
— Понимаешь, этот главный инженер с предыдущей переправы — ну, которая в Йейи, — он ведь типичен. Возьмем хоть врачей. Они прекрасно знают, что здравоохранение здесь — фикция. Но они смирились. Они знают, что ничего не могут тут изменить, и вот лечат только высших чиновников, своих друзей да знакомых своих друзей. Некоторые из них говорили мне, что я даром теряю свое время, когда пытаюсь добиться каких-нибудь перемен. А двое или трое просто возненавидели меня. Они сказали, что я понапрасну трачу их время. Точь-в-точь как тот йейский паромный инженер.
А у переправы в Йейи было вот что. Они ехали из Кумаси на север и очень устали. Около трех часов
