Девушки на войне

Чинуа Ачебе Девушки на войне

Чинуа Ачебе — нигерийский писатель. (Род. в 1930 г.) Учился в миссионерских школах и государственном колледже города Умвахиа. Получил степень бакалавра в университете Ибадана. В настоящее время является главным редактором серии «Африканские писатели» в лондонском издательстве «Хайнеман». Автор романов «И пришло разрушение…» (1958, рус. перев. 1964), «Покоя больше нет» (1960, рус. перев. 1965), «Человек из народа» (1966, рус. перев. 1969) и других. В СССР опубликован также сборник рассказов Ч. Ачебе «Девушки на войне» и избранные произведения в серии «Мастера современной прозы» (М., «Прогресс», 1979).

Впервые их пути скрестились в суматошные предвоенные дни, когда молодежь (и девушки тоже) тысячами ринулась записываться в ополчение — охотников сложить голову за новую, удивительную родину было более чем достаточно.

Второй раз они встретились на контрольно-пропускном пункте в Ауке. Война уже началась и медленно сползала с далекого севера на юг. Он ехал по спешному делу из Онитши в Энуту. Умом он понимал необходимость тщательного досмотра на дорогах, но всякий раз, когда подвергался обыску, не мог подавить обиду, хотя никогда бы в этом не признался. Что люди подумают! Не такая уж ты важная птица, коли тебя обыскивают. Обычно его пропускали без проверки, стоило ему произнести солидно, низким голосом: «Реджинальд Нванкво, министерство юстиции». Это почти всегда срабатывало. Но изредка — то ли по невежеству, то ли из простого упрямства — часовые у шлагбаума и ухом не вели. Так было и в тот раз в Ауке. Двое полицейских с крупнокалиберными винтовками «Марк-4» красовались на обочине, предоставив обыскивать проезжих местным ополченцам.

— Я тороплюсь, — сказал он девушке, подошедшей к машине. — Меня зовут Реджинальд Нванкво, я из министерства юстиции.

— Добрый день, сэр. Нельзя ли заглянуть в багажник?

— О господи! Что, по-вашему, там может быть?

— Откуда мне знать, сэр?

Он вылетел из машины, задыхаясь от ярости, метнулся к багажнику, открыл замок и, подняв левой рукой крышку, правой сделал широкий жест: «Милости прошу!»

— Ну, вы довольны? — буркнул он.

— Да, сэр. Теперь, пожалуйста, ящичек для перчаток.

— Боже всемогущий!

— Извините за задержку, сэр. Мы ведь выполняем указания людей вроде вас.

— Черт возьми, вы совершенно правы. Просто я тороплюсь. Но не обращайте внимания. Вот ящичек для перчаток. В нем, как видите, пусто.

— Спасибо, сэр.

Потом она приоткрыла заднюю дверцу и нагнулась, чтобы заглянуть под сиденье. Поостыв, он смотрел на нее: хорошенькая, в тугой синей блузке, в джинсах цвета хаки и парусиновых туфлях, волосы стянуты в косу по последней моде, что придает лицу воинственный, задорный вид. Почему-то эту прическу окрестили «авиабазой».

Вроде бы он ее где-то видел…

— Все в порядке, сэр, — сказала она. — Не узнали меня?

— Нет, а разве мы знакомы?

— Вы меня подвозили до Энугу, когда я бросила школу, чтобы вступить в ополчение.

— Так это вы! Помнится, я еще не советовал вам ехать, потому что женщин на фронт не берут. Чем тогда все кончилось?

— Мне предложили вернуться в школу либо записаться в Красный Крест.

— Видите, я был прав. Ну а что вы делаете теперь?

— Состою в резерве гражданской обороны.

— Вот как! Желаю удачи. Честное слово, вы молодчина.

В тот день он наконец поверил в лозунги, о которых столько толковали вокруг. Он и раньше видел марширующих девушек и женщин, но не придавал этому особого значения, хотя сами женщины относились к военной подготовке очень серьезно. Серьезность эта даже смешила его — с таким же видом вышагивали взад и вперед по мостовой детишки с палками наперевес, нацепив кастрюли вместо касок. Большим успехом пользовался анекдот об отряде школьниц, вышивших на своем знамени: «Нам не быть под бременем!»

После этой встречи в Ауке у него больше язык не поворачивался подтрунивать над девушками- ополченками, над рассуждениями о революции. Она воочию предстала перед ним в облике этой молоденькой женщины, чья преданность делу без громких слов и показной праведности укоряла его в недостойном цинизме.

«Мы ведь выполняем указания людей вроде вас». Она не сделала исключения и для того, кто оказал ей услугу. Будьте уверены, и отцу родному от нее не дождаться поблажки!

В третий раз судьба свела их года через полтора, когда дела шли уже из рук вон плохо.

Смерть и голод давно похоронили воодушевление первых дней, породив в одних тупое смирение, в других — фанатизм смертников. Большинство же хотело одного — урвать побольше пока еще доступных удовольствий, забыться в неистовом веселье. Для этих мир снова обрел равновесие, хоть и призрачное: исчезли проклятые заставы, девушки снова стали девушками, мужчины — мужчинами. Жизнь текла своим чередом — напряженная, затравленная, отчаянная, но все-таки жизнь! Всего в ней хватало — и плохого, и хорошего, а уж трагизма — сверх всякой меры. Впрочем, трагическое было далеко — в убогих лагерях для беженцев, в отсыревших, загаженных, голодных и безоружных окопах переднего края.

Реджинальд Нванкво жил в Оверри. В тот день он надумал съездить в Нкверри — раздобыть чего- нибудь получше пайка. В ватиканской миссии «Каритас» в Оверри ему в последний раз выдали пару вяленых рыбешек да несколько банок мясных консервов и жуткой американской смеси под названием «Формула-2» — наверняка она предназначалась на корм животным! Ему давно казалось, что протестантов в католических раздаточных пунктах беспардонно обделяют. Вот он и отправился к старому приятелю, который теперь заведовал складом Всемирного совета христиан в Нкверри, чтобы выпросить у него риса, бобов и превосходного габонского гари[1].

Он выехал из Оверри в шесть утра, чтобы застать дружка на складе, тот никогда не задерживался там позднее половины девятого, чтобы не попасть под бомбежку. Нванкво повезло — склад ломился от продовольствия. В ту ночь все рейсы транспортных самолетов — они летали только по ночам — оказались удачными. Шофер Нванкво набивал багажник консервными банками, мешочками и пакетами, а голодная толпа, вечно околачивающаяся у склада, провожала каждый кулек злобными комментариями. «Война до победного конца», — съехидничал кто-то.

Нванкво поежился. Нет, выкрики этих людей, похожих на пугала, с торчащими из-под тряпья ребрами, не обижали его. Один вид изможденных лиц, ввалившихся глаз служил ему красноречивым укором. И было бы хуже, если б толпа не проронила ни слова, а лишь глазела молча, как таскают к его машине сгущенное молоко, яичный порошок, овсянку, консервы, треску. Настоящий пир во время чумы. Но что поделаешь? У него семья — жена и четверо детей, которые в дальней деревушке Огбу живут его пайком. Достаточно того, что он делится продуктами с шофером, Джонсоном, — у того то ли шестеро, то ли семеро детей, получает он десять фунтов в месяц, а плошка крупы на рынке стоит почти фунт. Всем не поможешь, делай что-нибудь для того, кто рядом, и на том спасибо!

На обратном пути им помахала с обочины молодая женщина. Он приказал водителю остановиться. Полчища пропыленных, усталых людей — военных и штатских — тут же обступили машину.

— Нет, нет, нет, — решительно твердил Нванкво. — Я остановился ради этой дамы. Колесо спускает, могу взять лишь одного человека. Извините!