энергичному мужу: у нее было в той же степени сильно влечение к деятельности, к работе. В молодости она, конечно, была такой же сильной и ловкой, как он. Здоровье и крепость сохранились у нее до старости. Когда дед обнищал, она не только сама для себя доставала средства к жизни, но временами кормила мужа и внучат, вечно двигалась, хлопотала. Она любила жить, двигаться, трудиться. Опасное жизненное положение вызывало у нее не страх и не растерянность, а немедленные решительные поступки. Занялся пожар в красильной мастерской, наполненной химическими продуктами. Все растерялись, но не бабушка:
«Накинув на голову пустой мешок, обернувшись попоной, она бежала прямо в огонь и сунулась в него, вскрикивая:
– Купорос, дураки! Взорвет купорос…
– Григорий, держи ее! – выл дедушка. – Ой, пропала…
Но бабушка уже вынырнула, вся дымясь, мотая головой, согнувшись, неся на вытянутых руках ведерную бутыль купоросного масла.
– Отец, лошадь выведи! – хрипя, кашляя, кричала она. – Снимите с плеч-то, горю, али не видно!..
Григорий сорвал с плеч ее тлевшую попону и, переламываясь пополам, стал метать лопатою в дверь мастерской большие комья снега; дядя прыгал около него с топором в руках; дед лежал около бабушки, бросая в нее снегом; она сунула бутыль в сугроб, бросилась к воротам, отворила их и, кланяясь вбежавшим людям, говорила:
– Амбар, соседи, отстаивайте! Перекинется огонь на амбар, на сеновал, – наше все дотла сгорит, и ваше займется! Рубите крышу, сено – в сад. Григорий, сверху бросай, что ты на землю-то мечешь! Яков, не суетись, давай топоры людям, лопаты! Батюшки-соседи, беритесь дружней, – Бог нам на помочь.
Она была так же интересна, как и пожар; освещаемая огнем, который словно ловил ее, черную, она металась по двору, всюду поспевая, всем распоряжаясь, все видя.
На двор выбежал Шарап, вскидываясь на дыбы, подбрасывая деда; огонь ударил в его большие глаза, они красно сверкнули: лошадь захрапела, уперлась передними ногами; дедушка выпустил повод из рук и отпрыгнул, крикнув:
– Мать, держи!
Она бросилась под ноги взвившегося коня, встала пред ним крестом; конь жалобно заржал, потянулся к ней, косясь на пламя.
– А ты не бойся! – басом сказала бабушка, похлопывая его по шее и взяв повод. – Али я тебя оставлю в страхе этом? Ох, ты, мышонок…
Мышонок, втрое больший ее, покорно шел за нею к воротам и фыркал, оглядывая красное ее лицо…
Пожар кончился.
Дед вошел, остановился у порога и спросил:
– Мать?
– Ой?
– Обожглась?
– Ничего!
Он зажег серную спичку, осветив синим огнем свое лицо хорька, измазанное сажей, высмотрел свечу на столе и, не торопясь, сел рядом с бабушкой.
– Умылся бы, – сказала она, тоже вся в саже, пропахшая едким дымом.
Дед вздохнул:
– Милостив Господь бывает до тебя, большой тебе разум дает…
И, погладив ее по плечу, добавил, оскалив зубы:
– На краткое время, на час, а дает!
Она встала и ушла, держа руку перед лицом, дуя на пальцы, а дед, не глядя на меня, тихо спросил:
– Весь пожар видел, сначала? Бабушка-то как, а? Старуха, ведь… Бита, ломана… То-то же! Эх, вы-и…»
Тотчас же после пожара бабушке пришлось принимать ребенка у внезапно от испугу родившей снохи и присутствовать при ее смерти. Ночью в комнату, где спал внук, «дверь очень медленно открылась, в комнату вползла бабушка, притворила дверь плечом, прислонилась к ней спиною и, протянув руки к синему огоньку неугасимой лампады, тихо, по- детски жалобно, сказала:
– Рученьки мои, рученьки больно»…
В борьбе с общей бедой бабушка была первой среди всех ее окружавших, как героиня классической трагедии. Вот уже подлинно буквально, как сказал поэт про русскую женщину:
Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдет.
Можно подумать, что эмоция страха вовсе не известна бабушке. Собирая с внуком грибы в лесу, она встречается с волком:
«Сидя на тропе, она спокойно срезает корни грибов, а около нее, вывесив язык, стоит серая, поджарая собака.
– А ты иди, иди прочь! – говорит бабушка. – Иди с Богом!
Незадолго перед этим Валек отравил мою собаку; мне очень захотелось приманить эту, новую. Я выбежал на тропу, собака странно изогнулась, не ворочая шеей, взглянула на меня зеленым взглядом голодных глаз и прыгнула в лес, поджав хвост. Осанка у нее была не собачья, и, когда я свистнул, она дико бросилась в кусты.
– Видал? – улыбаясь, спросила бабушка. – А я вначале опозналась, думала – собака, гляжу – ан клыки-то волчьи, да и шея тоже! Испугалась даже: ну, говорю, коли ты волк, так иди прочь! Хорошо, что летом волки смирены»…
На улице озорной парень и ребята подзадоривают Алешу показать храбрость, просидеть ночь на кладбище у незакопанного гроба: все вокруг верят, что покойник-старик дурной славы – по ночам встает из гроба и ходит по кладбищу. Бабушка тут же: она верит в домовых и оборотней. Можно было бы ожидать, что она остановит любимого внука; наоборот, она только спокойно говорит:
– Пальтишко надень, да одеяло возьми, а то к утру холодно станет, – и ее слова возбуждают у внука надежду, что ничего страшного с ним не случится.
Утром бабушка сама пришла на кладбище, разбудила заснувшего у гроба мальчика.
– Вставай. Не озяб ли? Ну, что, страшно?
– Страшно, только ты никому не говори про это, ребятишкам не говори.
– А почто молчать? – удивилась она. – Коли не страшно, так и хвалиться нечем…
Пошли домой, и дорогой она ласково говорила:
– Все надо самому испытать, голуба душа, все надо самому знать… Сам не научишься – никто не научит…»
Если в отношении общей активности дед и бабушка были одарены от природы одинаково, то по другим, также, конечно, врожденным влечениям и по эмоциональности они были резко, почти диаметрально различны. Дед, по крайней мере в старости, был черствый эгоист, угрюмый, подозрительный, скупой и нелюдимый, жестокий, властный, с огромным самомнением – типичный
Очень характерной чертой бабушки являются ее любовь к жизни, жизнерадостность. Уже совсем старенькая, живущая после разорения мужа нищенством, она все же после рассказа внука о красивой барыне, дававшей ему книги, горячо восклицает: «Господи, Господи! хорошо то все как! Жить я согласна веки- вечные».
Бабушка временами любила выпить; дважды – в тяжелые периоды жизни, когда боялась сначала за судьбу сына, а потом за дочь, – даже запила. Но и в опьянении, когда сдерживающие силы интеллекта ослабевают и человек наиболее ярко проявляет особенности своего темперамента, она оставалась по-прежнему доброй и веселой.
«Выпивши, она становилась еще лучше: темные ее глаза, улыбаясь, изливали на всех греющий душу свет, и, обмахивая платком разгоревшееся лицо, она певуче говорила:
– Господи, Господи! Как хорошо все! Нет, вы глядите, как хорошо-то все!
Это был крик ее сердца, лозунг всей жизни».
Бабушку упросили поплясать.
«Бабушка не плясала, а словно рассказывала что-то. Вот она идет тихонько, задумавшись, покачиваясь, поглядывая вокруг из-под руки, и все ее большое тело колеблется нерешительно, ноги щупают дорогу осторожно. Остановилась, вдруг испугавшись чего-то, лицо дрогнуло, нахмурилось и тотчас засияло доброй приветливой улыбкой. Откачнулась в сторону, уступая кому-то дорогу, отводя рукой кого-то; опустив голову, замерла, прислушиваясь, улыбаясь все веселее, – и вдруг ее сорвало с места, закружило вихрем, вся она стала стройней, выше ростом, и уж нельзя было глаз отвести от нее, – так буйно-красива и мила становилась она в эти минуты чудесного возвращения к юности!»
Незлобивость бабушки, ее готовность покориться, не противиться злу насилием (там, где это зло направлено лично против нее) порой даже сердят внука. «Иногда меня трогает за сердце эта слепая, все примиряющая доброта, а иногда очень хочется, чтобы бабушка сказала какое-то сильное слово, что-то крикнула». Внук спрашивал бабушку, как это она, сама сильная, позволяет деду себя бить.
Все вокруг любили бабушку, доброта которой была лучом света в темном, жестоком царстве. Работник Цыганок заявляет: «Я всех Кашириных, кроме бабани, не люблю, пускай их демон любит». Постоялец «Хорошее дело» говорит Алеше: «Хороша у тебя бабушка, о, какая земля». А мастер Григорий внушает мальчику: «Бабушка неправду не любит, не понимает. Она вроде святой, хоть и вино пьет, табак нюхает. Ты держись за нее крепко». Внук впрямь считает бабушку святой. У них заходит разговор о гниении трупов:
– Все гниют?
– Все. Только святых минует это…
– Ты не сгниешь!
«И все более удивляла меня бабушка, – пишет внук: – я привык считать ее существом высшим из людей, самым добрым и мудрым на земле, а она неустанно укрепляла это убеждение».
Внук трогательно описывает, как
