Заря генетики человека. Русское евгеническое движение и начало генетики человека

довольно сухой отчет о полученных нами результатах, которые представляют интерес гл. обр. для специалистов». Кроме того, «у нас сейчас нового ничего нет и может быть лишь в результате этой зимы, т. е. к будущему году…». Филипченко деликатен: «…а до тех пор достаточно времени, чтобы поговорить о плане предлагаемого Вами соединения и обсудить, удобен ли он для обеих сторон или нет…» Он высоко ценит характер отношений с Кольцовым: «На Рождество мы ведь во всяком случае увидимся лично на съезде и тогда удобно будет все обсудить» [110] .

«Известия» Бюро по евгенике печатали работы по наследственности человека в первых трех №№ из восьми (в 1922, 1924 и 1925 годах); в остальных были статьи только по наследственности и изменчивости растений и животных. После 1925 года в России был лишь один евгенический журнал, который печатал рецензии на брошюры и книги Филипченко и помещал его статьи и заметки, до и после 1925 года.

Филипченко воспользовался магистерской диссертацией 1912 г., чтобы заключить, в согласии с К. Бэром, что различные высшие таксоны характеризуются разными типами эмбрионального роста. В «Положениях» к диссертации он заявил убеждения: «…Процесс эволюции организмов необъясним ни так называемыми факторами Ламарка, ни подбором, а является одной из коренных особенностей живых существ… Допуская возможность сведения отдельных жизненных процессов на чисто механические причины, мы едва ли будем в состоянии объяснить последними жизнь какого-либо организма в ея целом» (Фонд Филипченко в Публичной библиотеке Петербурга). Иными словами, он сделал выбор в пользу автогенеза Бэра – но не эктогенеза Ламарка или Дарвина, в пользу системного подхода Бэра – и против механизма и витализма. В 1924-м Ю. А. издал в своих переводах с немецкого и латыни наиболее важные фрагменты работ Карла Бэра.

Занимаясь изучением гибридов диких и домашних форм у проф. Ильи Ив. Иванова в заповеднике «Аскания-Нова», Филипченко сосредоточился на количественных признаках с полимерным наследованием (но не на лабораторных мутациях – артефактах, с позиций большинства натуралистов), поскольку эти нормальные признаки живущих в природе видов составляют эволюционно значимую часть изменчивости.

«Подводная часть айсберга», заявленная в «Положениях», выглянула на поверхность в мысли Филипченко о необходимости различать «микро-» и «макроэволюцию» как самостоятельные области научного исследования (4-е изд. «Изменчивости…» 1929 г. и ее немецкий вариант 1927 г.): «…современная генетика, установив сущность мутаций и комбинаций, безусловно приподняла завесу над эволюцией биотопов, жорданонов и линнеонов. Однако кроме этой, так сказать микроэволюции, существует эволюция более крупных систематических групп, своего рода макроэволюция, и она-то, безусловно, лежит вне поля зрения генетики, хотя и наиболее интересна для эволюционной теории». (В «Происхождении…» нет слова эволюция, то есть макроэволюция: Дарвин интересовался микроэволюцией, «происхождением видов».)

О «микро-» и «макроэволюции» писали также два других автора. Вдохновленный картиной наследственности, физиологии и развития гомеозисной мутацией «aristopedia», опубликованной Е. И. Балкашиной в 1927 и 1929 гг., Рихард Гольдшмидт развил идею «hopeful monster» и макромутаций, долженствующих обеспечить образование высших таксонов внезапными скачками. В случаях Филипченко и Гольдшмидта это была всего лишь постановка вопроса. Тем временем Н. В. Тимофеев- Ресовский не только различил две эти области, но и создал экспериментальную и концептуальную основу, выработал стратегию исследований и создал стройное учение о микроэволюции. Его работа дала одно из двух оснований для оформления будущей всеобъемлющей теории, – другое возникнет, когда будут вскрыты механизмы и создано учение о макроэволюции.

Такая самая общая теория была мечтой Филипченко. Некоторые авторы полагали, что он упустил из виду новую научную идеологию Четверикова (которая разрешила противоречие между генетикой Моргана и отбором Дарвина и дала основу разработке теории микроэволюции). Но Филипченко был знаком с этими идеями, как они изложены на Съезде зоологов в Москве в мае 1925 г. и в статье 1926 г. Экспериментальный анализ природных популяций дрозофил, проведенный группой Четверикова, дал ему основание признать «совершенно ошибочной высказываемую некоторыми мысль, что геновариационная изменчивость как бы скользит по поверхности видовых признаков, являясь характерной формой изменчивости разновидностей, но что помимо этих мелких отклонений существует «некоторая сущность» организмов, не могущая изменяться геновариационно». Напротив, Филипченко утверждал, что признаки высших систематических категорий определяются не генами, а «плазмоном». Н.Н. Медведев, тогда аспирант, а после биограф Филипченко, получил в первой экспериментальной работе на дрозофиле результаты, говорящие в пользу позиции, изложенной Четвериковым. Он предъявил учителю эти результаты как опровержение гипотезы «плазмона». «Ну, что ж, будем переучиваться, если дело обстоит так», – ответил Филипченко.

Молекулярно-биологические и цитогенетические исследования последней трети XX века дали интересные результаты, которые, как представляется, можно трактовать в пользу реальности плазмона Филипченко. Его реплику «…будем переучиваться…», в ответ на ранние опыты Медведева, можно трактовать по-разному. Она, возможно, лишь поощрение ученика, едва вступившего на путь исследователя, – ведь Филипченко не изменил позицию до конца дней своих. Последнюю статью, напечатанную в 8-м выпуске «Известий Бюро» следом за извещением о его кончине 19 мая 1930 г., он завершил выводом – словно завещанием: «Существуют два типа различий между родственными друг другу формами. Одни появляются при развитии сравнительно поздно и обусловливаются отдельными элементами генома; другие возникают при развитии с самого начала и, являясь характерными для различных родов, сводимы, вероятно, к общей структуре белков протоплазмы и ядра половых клеток, взятых в целом, или к плазмону, неразложимому, в отличие от генома, на отдельные элементы».

Первая треть XX века в умственной жизни России прошла под знаком напряженного ожидания «конца дней», чаяния Нового Мира и Нового Человека, радикально отличного от человека актуального, словом – гения. Когда-то гениальность связывали с безумием, с величиной или строением мозга (и возникли пантеоны элитарных мозгов), затем с более тонкими методами цитоархитектоники большой коры, но в начале XX века на первый план вышли особенности генетического строения гения.

Основатель евгеники Френсис Гальтон был чрезвычайно одаренной и настолько разносторонней личностью, что последователи, продолжавшие ту или иную линию его пионерских работ в соответствии со своими склонностями, могли не вполне понимать друг друга (как это и случилось на его родине с менделистами и биометриками). Кольцов продолжал широкую традицию евгеники Гальтона, и его евгеника привела к созданию экспериментальной генетики популяций, генетики человека и медицинской генетики. Филипченко развивал более специальную биометрическую линию Гальтоновской евгеники, а можно сказать, Пирсоновскую евгенику. (В начале 1970-х Н. Н. Медведев сделал попытку продолжить евгенику Филипченко: без одиозного наименования это была честная демографическая статистика.) О различии стилей двух русских пионеров евгеники не скажешь лучше, чем это сделал Филипченко при сравнении «Русского евгенического журнала» и «Известий Бюро по евгенике».

Кольцов и Филипченко задали должный уровень обсуждения круга проблем наследственных творческих способностей человека. На 1920-е годы приходится много замечательных работ, но еще больше поспешных обобщений, не имевших достаточного научного обоснования, обращенных к широкой публике. «РЕЖ» критиковал старую идею Мореля о вырождении (ей была посвящена книга врача И. К. Кондорского) и другую, о биологической трагедии женщины (в лекциях и книге проф. Нелидова), небрежное использование Сегалиным понятий генетики в его «Клиническом архиве» и, конечно, идею наследования приобретенных свойств и ее сторонников.

Филипченко настойчиво критиковал неоламаркизм. В Комакадемии одно время обсуждалась «биосоциальная» (она же «пролетарская») евгеника, опиравшаяся на опыт физкультурников, воспитателей, физиологов. Ее лидеры ставили во главу угла влияние среды и утверждали, что думать так выгодно пролетариату (за два-три поколения им удастся, с помощью тренировки, гигиены и улучшения питания и условий жизни, резко улучшить массы трудящихся в физическом и умственном отношениях). Им возразил Филипченко (и независимо Кольцов), что если бы влияние среды наследовалось, то угнетение в чреде веков большинства населения России должно было привести к его наследственной неполноценности.

«Клинический Архив Гениальности и Одаренности (Эвропатологии), посвященный вопросам патологии гениально-одаренной личности, а также вопросам одаренного творчества, так или иначе связанного с психопатологическим уклоном [и т. д.]» Г. В. Сегалина (5 томов за 1925–1930 гг.) включал статьи разного достоинства. Там печатались занятные патографические очерки, встречались содержательные работы дельных авторов, были и небрежные статьи дилетантов-энтузиастов. Тексты Сегалина демонстрировали его претензии на роль лидера в изучении