— Мы не закрываем потому, что душно.
— Душно? Купите коттедж на берегу Финского залива и лежите там хоть до посинения. И сколько раз говорить? Ничего в моем доме не переставлять без разрешения! Пусть у тетки свои порядки наводит! Тряпку сколько раз говорила на раковине не комкать! Неужели трудно? Неужели руки отсохнут расправить, чтобы она не заванивалась?
Глеб налил чаю, прошел к себе, прикрыл дверь и подставил звенящего Будду. Через три глотка чая Будда предусмотрительно звякнул.
— Ну что опять? — Он быстро повернулся. — Выйди!
Дверь с силой захлопнулась.
— Старикам позвони! — крикнула мать. — Просили приехать за дарами природы! Опять я все должна напоминать. Никто, кроме меня, не хочет ничего делать…
«Дары природы» — так когда-то назывался магазинчик в их районе.
— Я все равно не слышу, когда работает фен, — передразнил ее Глеб. — Я не ездабелен в эти выходные.
Это означало, что свои интересы, свои дела опять придется откладывать, садиться, ехать, забирать, привозить. Ненужная суета, опять знаки, что все, как у людей, что эти дают, эти берут, все крутится, и, стало быть, все обо всех заботятся. Фальшь, за которой давно нет самих людей, а есть только ритуальные игры и сценические отношения. Изображение внимания, изображение щедрости, изображение понимания, любви, интереса к друг к другу.
Разреши людям не делать то, что они не хотят, они перестанут делать девяносто процентов из того, что делают. Вздохнут, освободят время, начнут делать наконец-то то, что их действительно интересует. Некоторые потеряются, придут в отчаяние, так как за этой кишащей суетой, чужими проблемами — ничем не заполненная, нераспознанная пустота и псевдоответственность с умением угождать любым интересам, кроме собственных. Свои кажутся эгоистичными для любителей думать о других. И потом страх… Суета, как шариковый наполнитель антистресс в мягких игрушках, помогает не быть одиноким. Она сжирает грандиозное количество энергии, которой не остается на внутреннюю работу. В тоталитарно воспитанные головы плотно утрамбованы функциональные обязанности исполнительного и нетребовательного зомби, с вросшими ногтями на больших пальцах ног, мешающими двигаться дальше.
Когда пробуешь впервые на ощупь свое «не такой, как все», кажется, что теряется единство, идентификация, опора, рвется связующая пуповина с поколениями, со всем человечеством. Это признание впервые, пусть мельком, позволяет вдруг осознать всю ничтожность понятия «одиночество», которое перестает существовать, как только ты перешагиваешь его в своих робких попытках явиться перед всеми тем, кем ты задуман, самим собой. Как чутко спохватывается и выползает охрана — страх, с его задачей загнать птичку назад, в золотую грудную клетку, где сытно и тепло. Пока ты не почувствовал, что свободен и что вокруг ходят такие же, только пока еще ослепленные, Творцы и Мефистофели.
— Давно пора купить какую-нибудь колымагу. Когда ты хоть денег каких-нибудь заработаешь?
Глеб порылся по карманам, силясь понять сухой остаток наличности.
— Зачем ты на права тогда сдавал?
Пауза. Звон посуды на кухне, стук ножа о разделочную доску, перезвон ложек и вилок в стаканчике для сушки, шум воды, ударяющейся в нержавеющую раковину.
— Поговорил бы с отцом, может быть, хоть вскладчину бы что-то взяли, на дачу ящики с рассадой возить!
Аккомпанемент дверей шкафчиков, ноющих, словно больные в стационаре, перемежается звоном крышек кастрюль, — примкнувшая к хоспису церквушка, стоящая на берегу бурной реки, льющейся из-под крана.
— Для чего мне машина?! Для рассады?
— Совести ни грамма! Лентяй ты, лодырь и хамло, каких мало.
Вот чего навалом, так это как раз совести! Диалектика в чистом виде: чем больше совести, тем меньше денег.
Глеб нашел трубку, набрал деревню, где базируются старики. Оба мобильных были выключены, пришлось дозваниваться на стационарный.
— Алло! Бабуля?
— Бабуля? Кто это? Скотина какая!
— Алло! Я туда попал? — На том конце послышался треск, раздавались голоса.
— Нет, ты, корешок, попал не туда. Тебя что, послать куда надо? — спокойно произнес мужской голос.
Глеб извинился, нажал отмену вызова и набрал номер еще раз. В это время кто-то позвонил снизу в домофон. Мать со словами «это ко мне» пошла открывать. Наконец бабушка взяла в деревне «городской»:
— Привет от старых штиблет! Кто приедет на этих выходных — ты или отец твой?
— Сын его приедет, привет! Один его знакомый сын.
— Пусть твоя деловая мать срядит тебе плотную сумку под банки, ту, что она мне еще с прошлого раза не вернула. О’кей?
— О’кей, дорогая бабушка.
Чувствовалось влияние Светочки, двоюродной сестры, которая гостит каждое лето на даче.
Надоедливые банки преисполнены символизма любви по самые гагашары, не знающего, как еще проявиться заботой старшего поколения о потомках. Их производство и раздача — часть великой русской традиции сделать великое «хорошо» и быть помянутым в голодный год. Банки — любовь, нагрузить банками — поделиться любовью, не закатывать, не делиться ими — равнодушие. И приходится банки брать. Потому что не брать их — не уважать и не принимать любовь, а брать — благодарить и принимать ее. Закатанные банки — мощный материализованный поток советской энергетики.
— А у нас плитка отвалилась у раковины. И пол в кухне прогнил. Надо бы сделать, дед опять занемог.
Внук пообещал обязательно посмотреть и повесил трубку. В это время из коридора доносился женский щебет. Зашла какая-то знакомая и быстро заполнила все воздушное пространство чем-то душным.
— Нина Риччи, — пояснила гостья марку этой приторной вони.
Глеб вежливо поздоровался. Снимая ботинки, она зыркнула на него исподлобья и бросила «приветик», не разгибаясь.
— Ольга. — Она смотрела из своего неудобного положения, не делая даже попытки придержать глубокий разрез кофточки на груди. И тут же добавила: — Ольга Пална, — протянув загорелую, мягкую на ощупь руку.
Ему показалось, что она чуть смутилась, но, возможно, это ее визитная карточка. Глеб заверил, что ему, безусловно, а как же иначе, тоже очень приятно их знакомство.
Глеб вежливо пододвинул ей пуфик, Пална им незамедлительно воспользовалась, вонзила благодарный взгляд в Глеба, обдала внутренним жаром и проследовала в кухню, прихватив с собой сумку и пакет.
Она казалась гораздо моложе матери.
— Оль, ну давай рассказывай, как ты, что ты. Как твое новое место работы?
— Место хорошее. Коллектив, как обычно, — Восьмое марта. Сейчас расскажу.
— Мы посплетничаем. — И они прикрыли дверь.
Женщины не любят сплетничать так, чтобы их совсем никто не слышал, поэтому дверь через некоторое время немного, как бы сама собой, отворилась:
— Нет, простите, но на что он такой нужен? Я, знаешь ли, не то чтобы намерена приращать капитал покойного Михаил Васильевича, пусть земля ему будет пухом, но и разбазаривать нет желания, вспоминая, как он мне достался. А этот загнутый как Риголетто… Да я не знаю, сколько у него должно быть денег, чтобы я его разогнула и прошлась с ним в обществе под ручку, намекая о связи с трагическим лицом Мельпомены. Ты вот говоришь, что мы не знаем, какие мы. А я знаю. Я о себе узнаю из оценок других людей и не хочу узнавать о себе всякого рода чушь, что я промотала целое состояние. Максимум, на что я
