пожалел, что не может сказать об этом Мари и Хавру. Впрочем, чего жалеть, они все равно бы ему не поверили. И эта тайна, и это ее понимание вместе с невозможностью донести тут же стали с невообразимой силой давить на виски. Голова словно пыталась разломиться. Пошевелив сухим языком в вязком рту, он осознал, что положение дел скорее напоминает собачью будку, в которой на жаре умер больших размеров пес.
— Скажи мне, почему ты так поступаешь? — Соня приземлилась на край постели. — Неужели мне наконец-то повезло? Я ведь всю свою сознательную жизнь искала алкаша, — с поддельной искренностью произнесла она.
Это его неприятно задело, царапнуло тонко, больно, долго заживаемо и глубоко, как умеют делать мстительные сиамские коты.
— Ты тоже, знаешь, не мой идеал! — отвечал он, прижигая своим раскаленным ответом свежую саднившую внутри рану. Воображая, как бы она сейчас разъехалась, даже не обнаруживая первое время крови. Лишь потом из нее покажется первая щедрая капля, предвещающая пульсирующий поток. Каждый из них имел орудия для причинения боли друг другу и всегда знал, где они хранятся, поставленные под рукой, готовые быть выхваченными в любой момент.
Она в ту же секунду метнула в него молнии зеленых злых глаз.
— И кто же твой идеал?! — взвизгнула она.
Он понял, что цель достигнута и растревоженная кошка готова броситься на раздражающий ее объект. Она нервничала. Потому как при этом покусывала, как обычно, нижнюю губу.
Морщась, он произнес фразу, которую не раз повторял маме его отец: «Понизь свой голос до крика».
— Как я поступаю? Я товарища встретил, которого не видел бог знает сколько лет. У меня дико болит голова, — сказал он, едва прикрыв глаза. — Не голоси!
— Не удивительно! И кем же ты был в своем сне? Анкеем?[28]
— С какого это перепугу? Анкей я наяву. Во сне я был героем, естественно.
Неприятная головная боль, тяжеловесная и гулкая, простонала, как поющий от ритмичных ударов рельс.
— Сволочь ты, а не герой…
Соня вскочила с дивана и нервным циркулем начала мерить шагами комнату, скрестив руки на груди, осматривая все вокруг, как будто искала что-то. Глеб смотрел на нее.
Черт бы побрал этих дорогих сердцу женщин. Вот что она мне заявляет, наморщив нос и чувствуя при этом за собой по меньшей мере высокие горы правоты и себя на каком-нибудь пике «Истины»?
Попробовал оторвать голову от подушки в своем прокрустовом ложе. По энергетике он ощущал себя походным вещмешком, набитым всяким промокшим и затхлым тряпьем. Плохо управляемая голова покорно вернулась на место.
— Ты будешь продолжать лежать? — Она пнула под дых диван.
— Это только кажется, что я ничего не делаю. На клеточном уровне… я, знаешь ли, очень даже занят… Ну оставь этот тон! Видишь, умираю, ухи прошу…
На самом деле ему очень хотелось сказать: «Да, буду продолжать лежать». Что он и сделал, но молча.
— Не злись, иди попей чайку. Через пять минут встану.
И действительно, через пять минут вновь попробовал оторвать голову от подушки, туловище — от дивана и медленно сел.
Ребекка была намного сговорчивее.
Пошевелив пальцами ног, обнаружил, что в носках и джинсах залез вчера под одеяло.
— Ребекка не принесет мне случайно воды?
— Ребекка принесет. А я нет, — парировала Соня.
— А если я скажу «пожалуйста»?
Однажды Соня написала ему такую нежную записку и сунула в карман куртки: «Сегодня в метро от кого-то пахнуло перегаром. И я сразу подумала о тебе». Он был обескуражен. Единственное, что, пожалуй, подействовало на него из всех антиалкогольных нравоучений.
Соня достала из сумки бутылку негазированной минеральной воды и алкозельцер.
— Где ж ты шлялся вчера, друг ситный?
— Долго объяснять. Не сейчас.
— Ты же сказал, что тебе по делу надо?
— Я не доехал.
— Не доехал… А куда тебя черти тогда понесли?
— Сказал же, что встретил одноклассника…
— Давай поклюем чего-нибудь? Я есть хочу, не ела еще ничего.
— Иди посмотри сама что-нибудь.
— Неудобно одной по холодильнику ползать. Опять потом скажут, что обжираем их. Пойдем вместе, а?
Он кое-как встал, и они соорудили яичницу. В холодильнике у Вероники Павловны, как памятники Советскому Союзу, стояли всегда не меньше пяти банок зеленого горошка и кукурузы, ведерко майонеза, неизменная трехлитровая банка вспухших от времени соленых огурцов с осадком, прочие несъедобные домашние заготовки, салаты с почерневшими и проржавевшими от времени крышками и зацементировавшееся варенье, которое, открыв, надо сверлить победитовым сверлом. Поели, составили тарелки в раковину. Глеб вернулся в постель. Соня взяла жирную посудную тряпку, которая выскользнула из рук, воняя рыбой…
Стоило ему лишь на секунду закрыть глаза, как перед ним появилось ее лицо и занесенная над ним рука с ножницами. За стенкой слышались какие-то странные звуки.
Наверное, телевизор.
— Что опять? — взмолился он, стараясь не дышать в ее сторону.
— Брови подстричь хочу. Не дергайся, а то выколю глаз.
Он пожалел, что не сдох во сне.
— Перефразировав одну умную женщину, скажу, что мужчину, такого, какой он есть, готова принять только земля, — заключила она. — Леплю конфету.
— Надо ли так напрягаться? Мне тут рассказали, как делают корабли в бутылках…
— Как?
— В бутылку засыпают силикатного клея, говна и трясут. Получаются разные довольно странные штуки. Иногда корабли…
— Я так и знала.
— На выходных надо нагрянуть в деревню. Бабушке восемьдесят два, и она решила стать тру-эмо. Надо предотвратить. Поедешь?
— Поехали, — согласилась Соня. — Но я бы вашей волшебной бабушке не стала мешать. Она, мне кажется, знает, что делает. С чего это такие шутки?
— А ты бы послушала ее сленг, который она мгновенно впитывает от Светочки…
— Поедем непременно! Тем более что я хочу сделать несколько эскизов и попросить бабушку позировать мне. А Светочка будет? У Светочки красивые кисти рук, тонкие запястья, изумительный профиль, я рассмотрела ее в прошлый раз, она, должно быть, стала еще взрослее. Она божественна, юна и пропорциональна. Афродита Книдская, не меньше. Губы — Афродиты, руки — Афины.
— Пропорциональна?
— Да. Это я помню, как таблицу умножения: кисть руки составляет одну десятую часть роста, голова — одну восьмую, ступня — одну шестую, голова с шеей — тоже одну шестую, рука по локоть — одну
