четвертую.
Соня закончила брови и пересела за компьютерный стол, склонилась и затихла. Прошло пятнадцать минут, она молчала, застыв в одной позе, лишь клацая и орудуя локтем правой руки.
— Ты чего там делаешь?
Он заметил, как она уставилась в зеркало и чем-то ритмично тыкает себе в верхнюю губу, с легким усилием отстраняя это что-то обратно.
— Усы щипаю.
— Господи…
— Вы дерьмо свое будете когда-нибудь за собой убирать? — поинтересовалась Вероника Петровна.
— Какое еще дерьмо? — Соня недоуменно взглянула на Глеба.
— Это она про посуду. Не обращай внимания.
— А отец где?
— Уехал куда-то, не знаю. Он не разговаривает ни с кем. У него ноги стали еще больше опухать, он злится.
В это время Вероника Петровна вернулась в комнату, с силой хлопнув дверью, и продолжила производить звуки, которые на этот раз ни с чем нельзя спутать. Она рыдала. Протяжно, громко, всхлипывая, сморкаясь и изображая всю гамму попранных чувств, чтобы
Как это унизительно — лежать и знать, что и там за стенкой слышен каждый звук, каждый скрип, каждое малейшее шевеление. Правильно интерпретированы все звуки «му», безошибочно установлены источники скрипа, верно угаданы мотивы шевелений под громко, зловеще и бесперебойно говоривший телевизор из обеих комнат. И подолгу не ходить в ванную, потому что и так все все поняли, так хоть этим сбить с толку. Дескать, не мылись — значит, ничего и не было. Глупость… Выходить одетыми и прибранными, как ни в чем не бывало — это мы тут читали, смотрели телевизор, не отрываясь, скрипя и пыхтя от напряженного смотрения.
— Ты даже и представить себе не можешь, что значит потерять сына! — не отнимая напряженных рук от лица, кричала, выбежав в коридор, Вероника Петровна, обращаясь к Соне.
— Что значит потерять? — недоумевала Соня, вглядываясь в промежутки между ее пальцами.
— Отдать! — навзрыд произнесла она.
Глеб вообразил, как его, будто младенца в люльке, одна женщина передает с напутствиями другой.
— Да что вы, хороните его, что ли, в самом деле? Он что вам, вещь?
— Закрой дверь, — попросил Глеб, — пусть проревется.
— Что у нее с лицом? Или мне показалось?
— Не показалось. Она сделала пластическую операцию. Теперь сидит дома, если надо куда-то ехать — очки, платки, такси. И слезы. Себя стало еще жальче. Мне бы посидеть сегодня над кандидатской по истории философии Древней Греции… Обещался доделать, время поджимает. Голова как колокол звонит.
— Так и писал бы раньше. Кто тебе не давал?
— Да я садился, но не писалось… Не знаю, как и докончу, нет куража.
— Ну и лежи теперь, как усопший. С пультом. Напиваться до звона в голове есть кураж. Как жить в этом бардаке, скажи мне? Научи меня, я не умею! Ты же умный, ты заглянул в такие книги, которых я и в глаза не видела. Я тебя хочу, я с тобой хочу! Но как? Как? Как, леший тебя дери, это можно осуществить? Меня выматывает это почасовое общение. Тариф «Личная жизнь». Не хочу так больше. Как? Как мы можем быть вместе? Растолкуй мне. Как жили другие философы со своими женщинами? Они что-то же предпринимали? Что-то ведь делали?
Две крупные прозрачные капли выкатились из ее глаз, как два шара, извлекаемые игроками из луз на бильярдном столе.
— Ты в движении, ты в динамике, ты суетишься… и у тебя ничего не двигается с места. Где что-то, что тебя сделает радостным, довольным, бессмертным? Как ты собираешься жить дальше? Или тебе всегда будет тридцать? Как там у Рубиной? Изрядно потрепанные тела и хорошенько поношенные лица… Всех детей убивали еще до рождения, удобно, когда и женщина относится к этому просто. Хоть бы одна послала вас к черту.
Но и у меня дома заниматься любовью тоже совершенно невыносимо. Можно привыкнуть к шуму машин за окном, к воплям соседей, к всегда капающей воде из крана, можно даже привыкнуть к включенному телевизору в комнате одновременно с радио на кухне, но невозможно — к застарелому кашлю тетки за стенкой, к скручивающему нервы ритмичному скрипу старого массивного родового дивана…
Глеб заметил, что какой-то незнакомый легкий газовый шарф обвил Сонину шею голубым облаком.
Все мои тезисы — ложь от первой до последней буквы. Она хотела бы жить на Манхэттене, да, да. Жить с одним, ждать другого и мечтать о чем-то с третьим. Мечтать обнять своей водой нырнувшего в нее солдатиком с трамплина самоуверенности мужчину. Так, чтобы утоп в русалочьей заводи. Оловянный, деревянный, стеклянный. Но солдатики ломаются, всплывают, разбухают, бьются…
— Лопается терпение. Я тебя лю, я на тебе же… Скажи мне, твой папа робот?
— Нет, наверное. Но я не уверен на сто процентов.
— Твоя мама робот?
— Я бы и тут не давал однозначного ответа…
— Мы роботы?
— Этого мы не знаем. Лимонов так говорит — мы биороботы. Но совершенно точно множество даже самых образцовых пар развалилось, как только тетя из загса ткнула своей искусственной указкой с армейским сарказмом в места, где надо поставить подписи под тем, что право собственности на партнера зарегистрировано ею в городской амбарной книге гражданских актов. Мы же сразу перестаем, даже самые психически уравновешенные, ощущать себя свободными! Это бегство по прериям с накинутой на шею петлей.
— При чем здесь это? Чушь собачья все, что ты только что сказал. Дело вовсе не в печати. Я о намерении. Его нет. Понимаешь? Брак — это прекрасно, но не в нем дело. Это честная сделка. Это символ, оплот, это знак того, что двое выбрали одно направление, что они вместе. Вот и все. Почему ты отказываешься быть со мной честным? Потому что любовь и расчет не совместимы? Потому что чувство нельзя подкрепить договором? Но отчего тогда ты хочешь обладать мной безраздельно? Той, с кем ты все- таки хочешь и намерен разделить эту жизнь? Или это не так? Все очень просто. Ты не хочешь шевелиться, не хочешь думать, как оно там будет дальше. И твоя неуверенность в браке лишь следствие этой лени. Да, мальчик, жизнь такая. То, что прочная семья держится исключительно на любви — чушь, ее оплот — умение быть партнерами. Финансы — ерунда, это просто вода, но лодка качается на воде, существует на воде, а не на суше. Это тоже закон. И ты в своем будущем вот такой, какой ты сейчас, существуешь один, а не вместе со мной. Понимаешь ты это? Один.
— Хорошо, воспринимай наше неоформленное общение, раз тебе это так важно, как досвадебное. Это тебя устроит? Давай тренироваться, как будто мы уже настоящая семья, как будто все подписи уже поставлены. Что мешает? При чем тут загс, скажи? Сама же говоришь, что брак — не тусовка.
— Ты вор, Бердышев. Ты у меня украл пять лет. И все-таки брак — это договор, это обещание. Обещание не нарушать то, что мы заранее обговорили, обещание состариться вместе, если хочешь. Когда два седых и старых учат вместе суахили, чтобы тренировать память, слушают классическую музыку, гуляют в парке. Мне нужен такой умный старик под старость лет. И кто знает, может быть, и секс не так уж невозможен… У меня есть позиция, у тебя есть позиция, как умные взрослые люди мы должны усесться за стол переговоров и договориться о том, как двоим быть дальше, соблюдая комфорт, сохраняя чувства и уважение друг к другу. Не надо обещать мне всякой дряни в духе «я сделаю тебя счастливой». Это уже моя
