— Гнусные мужчины делают гнусные предложения, — торжественно сказал участковый Иншаков, достав повестку и журнальчик. — Распишитесь, гражданочка. Вам назавтра в суды-с.
— Я вам дверь не открывала, потому что вы — маниак, — расписываясь в журнале, вкрадчиво сказала Альбина.
— Я — из милиции, — как глухой громко сказал красный до ушей Витя. — Из органов. И не хулиганьте тут словами.
— Уже и про органы заговорили? Точно — маниак!
«Красиво улыбается», — отметил Витя и ушел.
— Я что, похож на насильника? — прямо от квартиры, где жила Яроцкая отправился в следственный отдел Иншаков В.И.
— Вылитый! — без раздумий ответила ст. следователь Палкина, тоже командированная в Полежаевск из Соборска на укрепление.
— Я?! — потеряв от душившей его обиды голос, удивился ст. лейтенант Витя Иншаков.
— Ты!! — раскладывая на столе папки, выговорила еще горячей Татьяна. — Ты, Витя, иди лучше к себе на участок, ты же участковый, вот и иди… Ну что мне от тебя покоя нет? Ты мне в Соборске еще знаешь, как надоел?
— Знаю, — машинально ответил Иншаков, который в течение года делился, как с товарищем, с Палкиной подробностями — как его бросила Нинка Турищева.
— Вот и иди, давай, поворачивай оглобли и ножками-ножками, а то я сейчас тебя дыроколом по головке стукну.
Два упыря Мазут и Саркис тоже искали счастливого обладателя денег Достоевской. Они буквально просвечивали своими черными глазами каждого из жителей подъезда, начиная с восьмилетних и до бесконечности. А что? Сейчас такая малышня пошла, будь здоров! Им на жвачку страшные деньги нужны! — трогая шишку на голове от камешка, посланного ему в голову хулиганствующим мальчиком, сопел Мазут; Саркис посмеивался.
И когда кто-либо из жителей подъезда шел домой мимо их окна к заветной двери, они обсуждали — в чем он уходил и в чем вернулся?
Ведь при таких сумасшедших деньгах, что сделает абсолютно любой житель голубой планеты — совершит променад и накупит всякой всячины — от носильного белья и меховых стелек в валенки родной бабушке до машины «Джип».
Но пока никто, никто и никто своим шибко нарядным видом не показал наличие тех ДЕНЕГ!
Прошел месяц после ограбления Достоевской. Было утро. Пели пташки и прочие птички.
Старый гей Коцюбинский был очень похож на старую девочку. С бритыми аккуратными щечками, отливающими синевой, добрыми глазками и вечным насморком мужчины с нетрадиционной любовью.
И что? При нем всегда имелся чистый наглаженный и вкусно пахнущий платок.
Гей, его звали Гена, аккуратно промокал им нос и шел по жизни дальше. Редактор, литературовед, превосходный критик — профессия одиноких женщин. И он тоже был в основном одинок, да.
— Танечка! — увидев Достоевскую, выходящую из подъезда, искренне обрадовался он. — Дайте вашу ручку. Чмок! Чмок!
— Ну, поцелуйте, ладно, какой вы, Гена, — удивительно вкусно и кокетливо засмеялась известная писательница. — Как вы там?
— Как я? Да что я? Жив пока? Или не жив… Сам не пойму. Любви хочется, — мягко посмеялся Гена. — Наслышан, Танечка, не жалейте!
Гена смотрел на Достоевскую и, хоть сам позавтракал чаем с булочкой, никогда никому не завидовал и уж тем более не злорадствовал, если у кого что…
— Ах, Гена, лучше жизни ничего нет, — взмахнув блестящими ресницами, тихо сказала Таня Достоевская и взглянула на него своими двумя галактиками.
— И хуже тоже, — улыбаясь, буркнул он.
— Ой, правда, — снова засмеялась Таня. — Ну, что, вы тоже на остановку? Ну, пойдемте…
— Я так обрадовался, когда Танечку увидел, — заботливо подал руку Достоевской известный и тоже знаменитый литературовед Гена Коцюбинский. — Пойдемте потише. Когда мы с вами еще поговорим…
— Я вас могу понять, Гена. Я тоже люблю секс с мужчиной. Его никогда не бывает много, — задумчиво отметила Достоевская, усаживаясь с Коцюбинским на сиденье трамвая.
— Спасибо, — тихо кивнул старый гей. — Таня, вы — ангел. Если бы все понимали меня, как вы. Трудно жить непонятым и изгоем.
— Плюньте вы!.. — моргнула блестящими глазами гениальная Татьяна.
— Да я и плюю, Танюш, — поцеловал Татьяне Львовне ручку Коцюбинский.
Солнце осветило их, мягко со звоном тронулся, заурчал и поехал полежаевский золотистых расцветок трамвай.
Когда Гена видел Таню, он испытывал сильнейшее чувство любви, которое считал очень долго лишь волнением при виде гения или прекрасной умной женщины — не более, но…
С годами он все ясней понимал — если бы тогда, в первый раз, он встретил Таню, которую, независимо от ее к нему отношения, обожал и боготворил, вся его не традиционность в ориентации просто не состоялась бы.
Надо сказать, многие мужчины, да и немало женщин испытывали сильное влечение к Татьяне Достоевской. Она была — Чем-то…
Влечение разное — от душевного, когда душа начинает хлопать крыльями, до плотского — просто магнитного притяжения к ней. Такая была и есть Татьяна Д.
— Здравствуй, землянин! — приветствовал по утрам из трансформаторной будки Илья Леонидович братьев по разуму.
За что нередко бывал бит.
И 18 числа ему тоже намяли бока…
А к вечеру к нему пришел знакомый, тоже без жилья, в гости. Ведь общение, как известно, самое дорогое, что имеют очень многие люди.
— А кто сказал, что жизнь должна быть веселой? Жизнь — грустная мелодия. Сплошной плач, — сказал гость.
— Иди отсюда, — послал его подальше Илья Леонидович, которому было отчего-то пасмурно донельзя, невмоготу, в общем.
— Ну, отчего же? Ну, почему же? — уперся философски настроенный гость с черными пятками.
— Заладил со своим плачем. Пошел вон! — нехотя вскочил Илья Леонидович.
— Я пойду. Но я вернусь, — встал пришлый и, сверкая пятками, двинулся к выходу.
— Иди-иди. Тьфуу-ууу! Надо в притончик сходить. Успокоиться.
Притончиком Илья Леонидович называл квартиру Кокуркиной. Он там иногда ночевал в жуткие морозы и когда с неба лил потоп. По необходимости. Кокуркина его даже не замечала, а то бы непременно выгнала. Но бедлам в квартире у старушки был такой, что наличие одного-единственного бомжа было совершенно не заметно, только не надо было слишком громко храпеть, а если чуть-чуть, то ничего, вполне можно.
Как раз в эти числа Илья Леонидович почти завершил свой главный жизненный труд, который назвал просто и без комплексов — «Теория разрушения страны. Последнее десятилетие».
Еще бы! Илью Леонидовича можно было понять, когда, вернувшись из Москвы ночью после облавы на попрошаек Ярославского вокзала он с изумлением рассматривал два кровоподтека — на спине и на животе.
— Страну убивают! — с ходу усевшись за ящик на ведро, начал писать Илья Леонидович:
«Призрак бродит по России. Призрак больших денег.
