обители.
Во время своих странствий она всегда имела с собой простую палку, узелок со всякой всячиной, серп на плечах и несколько кукол за пазухой. Свою палку она называла тросточкой, которой пугала любопытствующий простой народ и виновных в каких-либо тайных поступках.
«А где моя тросточка? Ну-ка я возьму ее!» — говорила она, расстроенная. А когда словами не могла вразумить виновного, то брала свою тросточку и била его. Однажды к ее келье пришел мнимый странник и дерзко добивался через келейницу Паши, чтобы блаженная тотчас приняла его, говоря: «Передайте ей, что я такой же, как она». Келейница вошла в келью и спросила у «маменьки», как называли блаженную в монастыре:
— Маменька хорошая! Там к тебе пришел странник и велел передать тебе, что он такой же, как и ты. Велишь впустить его?
Та ничего не ответила, а со своей палкой вышла на крыльцо. «Странник», ожидая себе по гордости чести, получил полнейшее бесчестье. Блаженная вдруг стала бить его своей тросточкой, приговаривая: «Ах ты, душегуб, обманщик, вор, притворщик!» Больше его никогда в монастыре не видели.
Куклы во всех предсказаниях Паши Саровской играли значительную роль. Она любила их, как малое дитя: мыла, кормила, укладывала, обшивала и наряжала, с их помощью делала свои предсказания.
Серп в руках Прасковьи Ивановны не был обычным сельскохозяйственным орудием. Все вещи у нее приобретали символический смысл. Жать серпом на ее языке значило — молиться и класть поклоны Христу и Божией Матери. Если к ней приходили гости (особенно из дворян или почетных людей, с которыми блаженная из-за своего низкого происхождения не считала себя достойной сидеть в одной компании), то Паша давала распоряжения, как угостить, кланялась гостю в ноги и уходила «жать травку», то есть молиться за этого человека. Траву не бросала, а всегда относила на конный двор.
Когда она поливала или полола огород, то творила про себя непрестанную Иисусову молитву — главное оружие монахов. Если блаженная говорила кому-либо: «Уж я полола, поливала, везде полола», — это значило, что она молится за этого человека. Иногда жаловалась: «Никто не полет, никто не поливает, все я одна работаю». Это означало, что она не успевает молиться за всех и следует обратиться к другим. Блаженная не любила праздность и обличала ленивых, говоря им: «Вы вот все пьете и едите, а нет того, чтобы пойти дело поделать».
Любила Прасковья Ивановна посещать окрестные села и деревни. А уж если заночует у кого из крестьян — тому радости хватало на целый год! В том узелке, что она всегда носила с собой, чего только не было!
—
Потом рассказывала, как необходимо женатым людям соблюдать нравственную чистоту, охлаждать горячность характера и подогревать холодность: не спеша, с умом и сердцем устраивать жизнь.
С иконами Паша разговаривала по-своему, как дитя. У Господа она выпрашивала благословения на каждое свое слово и действие. Иногда громко скажет: «Надо мне идти или погодить? Иди, иди скорей, глупенькая!», «Ушибла пальчик, маменька! Полечить, что ли? Не надо? Сам заживет!» Подобным образом она как бы разговаривала с невидимым духовным миром. Про себя блаженная всегда говорила только в третьем лице: «Иди, Парасковья! Нет, не ходи! Беги, Парасковья, беги!» Бывало, ночью вдруг вскочит и говорит сама себе: «Молись!»
Случаев прозорливости блаженной Паши было так много, что они стали некой обыденностью, правилом. Много народа толпилось около ее кельи. Она знала каждую мысль приходящих к ней людей и в большинстве случаев отвечала на самую мысль, а не на вопросы нуждающихся.
Вот как описывает встречу с блаженной известный духовный писатель С. А. Нилус, который после тяжелейшей болезни приехал в Дивеево летом 1902 года. Началось все с разговора с игуменьей.
«— А были вы у блаженной Парасковьи Ивановны? — спросила она.
— Нет, матушка, не был.
— А почему же?
— Боюсь.
— А чего же вы боитесь?
— Того боюсь, дорогая матушка, что вывернет она мою душу наизнанку, да еще при послушницах ваших, и тогда — конец вашему ко мне расположению. Снаружи-то как будто я ничего себе человек, ну а внутреннее мое, быть может, полно такой мерзости и хищения, что и самому мне невдомек, а вам и подавно. А ей, как прозорливице, все это открыто… Боюсь обличения.
— А если я вас о том попрошу, неужели вы мне откажете? Я вас очень прошу: сходите к ней. Уверяю вас, бояться вам нечего.
Решили на том, что я пойду к блаженной на следующий день перед исповедью. Утром мы пошли с моим спутником к обедне. Перед тем как идти в церковь, я сказал послушнице при гостинице:
— Сестрица, сходите в келью к блаженной и узнайте, в духе ли она сегодня. Я слышал, что когда она не в духе, то лучше к ней и на глаза не показываться[6]: побьет и самого губернатора.
К концу службы послушница доложила:
— Блаженная сегодня в духе, пожалуйте.
— Хорошо, — говорю я, — як ней пойду, только не сейчас. Поставьте мне самовар: промочу горло чайком, а тогда и пойду.
Напились мы чаю, пора было идти к блаженной. А на сердце непокойно, жутко. Говорю своему спутнику:
— Пойдемте вместе. Все не так страшно будет!
— Ну уж увольте! Я сейчас нахожусь под таким светлым и святым впечатлением от всего переживаемого в Дивееве, что нарушать его и портить от соприкосновения, простите меня, с юродивой грязью, а может быть бранью, нет охоты: не моей это меры…
Пришлось идти одному. Иду я к блаженной и думаю: надо будет там дать что-то — дам золотой. Тут же я вынул из кармана кошелек и переложил из него пятирублевый золотой в жилетный карман. В сенцах меня встречает келейная блаженной, монахиня Серафима, говорит: «Пожалуйте!»
Направо от входа комната, вся увешанная иконами. Кто-то читает акафист, молящиеся поют припев. Сильно пахнет ладаном, тающим от горящих свеч воском. Прямо от выхода коридорчик, и в конце его открытая дверь. Туда и повела меня Серафима: «Маменька там». Не успел я переступить порога, как слева от меня из-за двери с полу что-то седое, косматое и — показалось мне — страшное как вскочет, да как помчится мимо меня бурею к выходу со словами:
— Меня за пятак не купишь. Ты бы лучше пошел да чаем горло промочил.
То была блаженная. Я был уничтожен. Как я боялся, так оно и вышло: дело для меня без скандала не обошлось. Признаюсь, нехорошее тогда зашевелилось во мне чувство…»
Так описал Нилус свою первую встречу с Пашей Саровской, заметив, что блаженная высказала все тайные мысли. Игуменья, выслушав все, благословила его все же еще раз побывать у нее. Укрепил в том Нилуса и его духовник, священник Дивеевского монастыря, который рассказал, как поначалу совсем не доверял Паше, потому что «имел счастье быть очевидцем святого жития и подвигов предшественницы ее, Пелагеи Ивановны Серебренниковой, получившей благословление на подвиг юродства от самого великого Саровского старца, отца Серафима: та была истинная юродивая, обладавшая высшими дарами Духа Святого — прозорливица и чудотворица. И когда по кончине ее явилась к нам в Дивеево на смену ее Параскева
