— Лаурьен?
Голос Ломбарди становился все более мягким, мягким, как масло, и нежным, как блеяние овцы рядом с новорожденным барашком. Лаурьен услышал в этом голосе участие, и оно смело все запруды, которые он сам нагородил. В том числе и запруды для слез, которые уже лились по его щекам.
— Я, я… я не имею права ничего сказать, я… я ведь поклялся на Библии…
Ломбарди молча кивнул. Значит, он не ошибся. Юношу что-то гнетет.
— Поклялся на Библии? Что будешь молчать?
Печальный кивок:
— Да.
— А как мы можем изменить это неудачное положение вещей? Ты поклялся не говорить, но ведь тебе необходимо от этого тяжкого груза избавиться, так? Ты видишь какой-нибудь выход?
«Нет, не вижу. Его не существует. Я умру, задавленный этими ужасными воспоминаниями», — хотелось крикнуть Лаурьену.
Ломбарди взял вторую скамеечку и сел напротив него.
— Тогда давай подумаем вместе, вдруг выход все-таки найдется. Ты хочешь освободиться от того, что тебя мучает. Может быть, ты мне все расскажешь, а я возьму вину на себя и поклянусь на Библии, что тебя не выдам?
Лаурьен заморгал мокрыми от слез ресницами. Все расплывалось и теряло очертания. Он видел темные локоны сидящего напротив человека. Он хочет взять всю вину на себя? Вместо него? Лаурьен кивнул.
— А как это будет, господин магистр?
— Ты скажешь мне правду, облегчишь душу. Как на исповеди. И твоя тайна умрет во мне.
Лаурьен вытер слезы. Он постепенно успокаивался.
— Даже если у вас не будет возможности молчать, потому что тогда вы будете попирать все, что свято для нас, христиан?
— Что это значит?
Ломбарди очень удивился. Что бы это могло быть — такое ужасное? Что же он знает, какую ужасную ношу несет на своих худеньких плечах?
— Говори.
Голос Ломбарди стал холодным как лед.
И слова хлынули из Лаурьена лавиной. Он рассказывал, как они сидели в траве, пили, ели и пребывали в хорошем настроении. Как потом откуда ни возьмись появились священники и монахини. И как священник совокуплялся с ними на алтаре, привязывая их веревками. А потом слова кончились, и снова полились слезы.
— Они, они… они взяли меня с собой, потому что думали, что я… что мне это покажется таким же возбуждающим, как и им, но они грубые и бесчувственные… а демон… демон вошел в них…
Теперь он только всхлипывал. Его маленькая душа съежилась, и чем дольше он плакал, тем больше образов вылетало из его головы и его желудка. Он совсем забыл, что рядом все еще сидит Ломбарди, смотрящий на него так, как будто он и есть демон.
Наконец он услышал бормотание своего учителя:
— Пресвятая Матерь Божия… — Ломбарди успел встать и отвернуться.
Лаурьен поднял голову:
— Вы будете… вы будете молчать?
Ломбарди кивнул:
— Иди.
Лаурьен поднялся, задвинул скамейку под стол и тихонько выскользнул из комнаты. Когда он закрывал дверь, ему показалось, что мелькнула какая-то тень, как будто кто-то их подслушивал. А еще он уловил шелест одежды, но был слишком погружен в свои мысли, чтобы придать этому факту большое значение. Просто молча покачал головой и пошел в спальню.
Ломбарди пользовался у студентов большой любовью, потому что был молод и являлся зеркалом, в которое им нравилось смотреться. Им хотелось когда-нибудь стать такими, как он. Никого не волновал тот факт, что он был номиналистом. Здесь каждый кем-нибудь был. Скотистом, томистом, святым или трешником. Требовалось только знать, кто есть кто. Поскольку все магистры в принципе учили одному и тому же, будь то в Болонье, Париже или Кёльне, его популярность среди студентов должна была иметь другие причины.
А он? Он чувствовал, что студенты его любят. Он их не бил и не наказывал, как другие магистры, если они опаздывали на мессу или задавали глупейшие вопросы, спрашивали о том, о чем спрашивать не полагалось, или давали ответы, не предусмотренные правилами.
Вечером после беседы с Лаурьеном Ломбарди пошел на Пильманстассе. Он хотел побыть один и поэтому отправился в жалкую маленькую пивную, где вино можно было получить дешево, а женщин почти что даром. Здесь бывала только чернь самого низкого пошиба, но, возможно, также и те, кого он искал. Убийцы, воры, обманщики, флагелланты[34] или сбежавшие монахи, которые наконец могли напиваться, нажираться и развратничать, сколько душе угодно.
Ломбарди сел в самый темный угол, потому что местный сброд вызывал в нем отвращение. Пахло мочой, а свет был настолько тусклым, что позволял различить только силуэты, о которых хотелось немедленно забыть. Здесь визжали и вопили, потому что сколь бы гнусным ни было вино, это не мешало лакать его целыми литрами. С горькой иронией он отметил, что зазор между двумя крайностями очень узкий и взлет в духовной сфере заставляет опускаться все ниже и ниже, в самые глубины вульгарной действительности. И когда он осмотрелся — пиво уже щипало ему горло, — то обнаружил в группе оборванцев маленького человечка, который пялился на него так, как будто он его личный раб.
«То, что ты делаешь, опасно, — промелькнуло в голове у Ломбарди. — Они тебя знают, не знают только, кто ты и где. Если не проявишь предусмотрительности, завтра утром окажешься в сточной канаве».
Человечек подошел ближе:
— Ломбарди? Не сплю ли я?
Ломбарди сообщил, что он направляется в Париж. Он болтал всякую ерунду, а его собеседник хохотал, хлопал себя по ляжкам и наклонялся все ближе и ближе:
— Значит, ты больше не с ними?
Вот оно! Именно это он и хотел знать.
— А они еще существуют? Я думал, их всех уже давно швырнули в костер.
— Не всех. Некоторых да. Но не всех. Как видишь, я жив и здоров.
— И? Ты все еще с ними?
— Нет. Нашему приору пришлось сгореть первым, все остальные разлетелись на все четыре стороны. Хорошее было время, но оно кончилось.
— Я слышал, уцелевшие нашли себе другое место, руины.
Малыш кивнул:
— Вайлерсфельд. Там старая церковь, ставшая жертвой пожара. Но те, кто туда ходит, дураки. Я, во всяком случае, завтра же отправляюсь во Фландрию.
Ломбарди узнал достаточно. Он расплатился и вышел. Шагая по улицам, он думал, что в Вайлерсфельде в свое время была цистерцианская церковь. Когда-нибудь она должна была сгореть, потому что Бог наверняка не мог больше терпеть грехи братьев этого ордена и сам послал туда огонь, в котором все они погибли. Чертовски хорошее место для подобных сборищ. По-настоящему дьявольское. «Не ходи туда, — сказал он себе. — Это чересчур опасно. Если кто-нибудь из них тебя выдаст, ты будешь качаться на своей докторской шапке, вместо того чтобы надеть ее себе на голову». И все-таки… Ему нужно убедиться. Цистерцианская церковь находится близко от города. Меньше двух часов пешком, а на лошади и вообще не расстояние. Как быстро этот огонь способен добраться до города? Ломбарди остановился. Вокруг ничего, кроме мрака, только в конце заваленного нечистотами переулка на ограде торчит жалкий факел.
