В один холодный октябрьский вечер она не выдержала и призналась в своей двойной жизни Гризельдис.
— Я поступила на факультет.
— Что ты мелешь? Как ты могла туда поступить? Ты же женщина.
— А где написано, что женщины не могут получить ученое звание?
— Ерунда какая-то! Они что, ради тебя изменили правила?
— Нет. Я переодеваюсь мужчиной.
Только теперь до Гризельдис дошло. Ее подруга переодевается в мужское платье, ходит в коллегиумы и изучает artes liberales!
— Ты сошла с ума! Хочешь, чтобы тебя объявили ведьмой и сожгли на рыночной площади?
— Разве есть закон, запрещающий женщинам надевать мужскую одежду и посещать факультет? Какая это ересь? В чем здесь богохульство? Разве Бог имеет что-то против?
Гризельдис молчала. Имеет ли Бог что-то против? Нет, а вот мужчины… Те, кто хочет доказать существование Бога, те безусловно против.
— Нельзя этого делать, — тихо сказала Гризельдис; в ней внезапно пробудилось столь явственное ощущение опасности, что она закрыла окно, как будто угроза исходила от улицы. — Софи, если все раскроется, тебя заточат в башню. Ты же их опозорила, поиздевалась над ними! Можешь себе представить, что они почувствуют, если ты дойдешь до экзамена, да еще и ухитришься его сдать? Это же насмешка. Я понятия не имею, что там написано в правилах, но знаю, что скажут магистры. И не только они. Ты принесла ложную клятву, ты заставила внести себя в списки под чужим именем…
— Да, — пробормотала Софи.
Женщина и мужчина — это как несовершенное и совершенное. Неполноценность женщины вытекает из избытка влажности и пониженной температуры. Это ошибка природы. Femina est as occasionatus[40] — сказал Аристотель, о котором она слушала на лекциях. Corruptio instrumente[41] — если мужчина производит дефектное семя, и его жена рожает девочку. Или venti australes — южные ветры приносят слишком много воды, и тогда вместо мальчиков получаются девочки. Ошибка природы не может мыслить логично, и даже если курия еще терпит монастырские школы для женщин и девочек, в которых тоже изучают тривиум и квадривиум, это все равно не то что желание учиться вместе с мужчинами.
— А откуда у тебя деньги? — спросила Гризельдис.
— Сама взяла. Из кошелька моего отчима.
— Да, так я и подумала. Я закажу для тебя мессу и поставлю свечку. Пусть Бог явит тебе свою милость.
Они молча сидели за столом и пили вино, принесенное Гризельдис, у которой всегда было достаточно денег.
— А что здешние думают, куда ты ходишь? — спросила наконец Гризельдис.
Свечка на столе погасла, так что они сидели в темноте.
— Я получила место переписчицы в монастыре Святой Клариссы.
— Эту идею подсказал тебе сам дьявол.
— Да. Возможно, дьявол есть причина всего. Он помог родиться философии, он вынул ее из купели. Эта болезнь — желание всё знать, это от него.
Гризельдис встала и взяла свою корзину. Вино оставила, а еще каравай хлеба. Эта женщина была ей непонятна. «И зачем ей всё знать? Чего она добивается? На эти знания можно что-то купить? Я смогу на них одеваться и кормить своих детей? А если она сама понимает, что это проделки дьявола, то почему до сих пор ходит на лекции?» Она в сомнении покачала головой, поцеловала Софи в лоб и вышла из комнаты. Дверь медленно закрылась.
Софи слышала ее удаляющиеся шаги. Она осталась одна в темноте.
— Скажи мне, что тебя гнетет? Ну, скажи.
В воде отражалось осеннее солнце. Лаурьен решил не ходить на лекцию. Уже несколько дней его желудок сжимался, как кузнечные мехи, есть он не мог и существовал только на воде и пиве. И вот сегодня купил на рынке большой кусок сыра. Эта покупка, безусловно, пробила брешь в его скромном бюджете, хотя проку от нее было мало: восстановить силы она ему не помогла.
Они сидели на низкой изгороди и смотрели на лодки, везущие свой груз. Пахло сельдью и перцем — странная смесь. На другом берегу виднелись крыши Дейтца, стоящие меж лугов по-осеннему раскрашенные деревья преломлялись, отражаясь в воде.
— Скажи, — попросила Софи.
— Не могу, Иосиф.
— Почему? Почему ты ничего не ешь, почему пропускаешь лекции?
Лаурьен вдруг схватил ее за руки:
— Потому что не могу. Мне кажется, я знаю, куда пошел Домициан, я даже рассказал об этом Ломбарди, но тот ничего не предпринимает. Он просто-напросто бездействует. Еще вчера Штайнер говорил, что стражники перерыли весь город в поисках Домициана, они были якобы даже на Шмирштрасе и у старого рва, где ошивается самый гнусный сброд. А ведь он ходил совсем не в город.
Софи ничего не понимала. Почему Домициан не мог пойти в город? А если не в город, то куда же он отправился?
— О чем ты вообще говоришь?
— Об исчезновении Домициана. Я знаю, где он, и думаю, что он больше не вернется. Но не потому, что не хочет, а потому, что не может… потому что они его убили.
Софи потрясла своими влажными от пота пальцами. Что это с парнем? Несет какую-то чушь, плетет всякую ерунду.
— Я обещал Ломбарди ничего не рассказывать, но если он ничего не предпринимает?! Он даже не сказал Штайнеру, где искать Домициана. Делает вид, что знать ничего не знает.
— А что ему нужно знать?
Лаурьена знобило. Осеннее солнце не согревало, и чем дольше он смотрел на воду, тем глубже проникал в кости мертвящий холод. По ночам он просыпался от мысли, что его ноги превратились в ледышки, в обрубки лишенного нервов мяса. Снова и снова один и тот же вопрос: как поступить? Какое тебе дело, что Домициан не смог обуздать свою похоть и попал в сети еретиков, которые перерезали ему горло? Какое отношение имеешь к этому ты, Лаурьен?
Он чувствовал ужасную слабость; казалось, в любую минуту он может упасть с изгороди в воду, потому что у него кружилась голова, лопающаяся от столь ужасной тайны. Он склонился к своему другу Иосифу Генриху и шепотом поведал ему все: что эти там собираются и что Домициан наверняка снова пошел туда и с тех пор не возвращался; что они вели себя как коровы и быки на пастбище и позорили Бога и всех христиан…
Он шептал долго, а потом сгорбился и устремил взгляд на воду. Глаза его сверкали, в желудке, казалось, крутится ветряная мельница. Он бросился к реке и склонился над водой.
Софи с ужасом смотрела ему в спину. Как коровы и быки на пастбище? Ах, нет, не на пастбище, на алтаре, так он сказал. Лаурьен вернулся. Сел перед ней на землю и снова схватил ее за руку;
— Иосиф, ты свободен и волен идти куда хочешь. А вот я… я сижу в схолариуме и не могу сделать ни шагу. Пожалуйста, сходи в Вайлерсфельд, послушай, о чем говорят. Может быть, там что-то знают…
Она хотела погладить его по волосам, чтобы утешить, но вовремя взяла себя в руки. Среди мужчин это не принято.
— Для тебя он так много значит?
— Я уверен, что с ним что-то случилось. Я его любил, он был моим другом. А благодаря его отцу я могу учиться…
Софи кивнула.
— А Ломбарди? Какое он имеет к этому отношение?
— Никакого. Он просто… я ему доверился. Но он ничего не предпринимает. Мне кажется, ему все равно, жив Домициан или мертв.
