— Да, — прошипел он, — а убийцы разгуливают на свободе. Подыщут себе другое место и снова будут заниматься своими мерзостями…
Софи почувствовала чей-то взгляд — за ней наблюдают. Она повернула голову. В дверях стоял Ломбарди и оценивающе смотрел на Лаурьена.
— Ломбарди, — сказала она, встала и вышла из комнаты, в то время как Ломбарди сделал несколько шагов и подсел к Лаурьену.
— У нас тут маленькая симпатичная тайна. А господин scholar simplex наверняка хочет отомстить за смерть своего друга, я прав?
Эти слова укололи Лаурьена в самое сердце.
— А что в этом странного? — тихо спросил он. — Разве я не обязан сообщить все, что мне известно?
— Безусловно. Пойди и расскажи. Тогда тебя и того, второго, студента накажут, потому что вы не пришли раньше, а убийцы будут разгуливать на свободе. Или ты думаешь, что они так и сидят в Вайлерсфельде, дожидаясь, когда ими займется тюремщик?
Лаурьен взглянул Ломбарди в лицо. Он ненавидел его, ненавидел эту холодность, эти циничные голубые глаза и презирал самого себя, потому что доверился сущему дьяволу.
— Не лучше ли промолчать? Пусть судьи сами делают свою работу. Они или выяснят что-то, или нет. Какое тебе дело?
— А если заговорит Маринус? С чего вы решили, что он будет молчать? И откуда ему знать, что молчать буду я? Мне нужно с ним встретиться.
— Вот и сходи к нему. А лучше давай это сделаю я. Я сам разберусь.
Ломбарди поднес стакан к губам и одним махом осушил его.
— Я к нему зайду.
Они прервали разговор, потому что к ним за стол сел вернувшийся из библиотеки студент.
Маринус жил в самой большой бурсе Кёльна. Лекции здесь тоже читали Штайнер и Теофил Иорданус, и дух царил тот же самый, что и в схолариуме. Но жили в бурсе только те, чьи родители имели достаточно денег, чтобы обеспечить своим сыновьям дополнительные удобства. К Маринусу Ломбарди подошел после диспута:
— Мне нужно с тобой поговорить, где-нибудь в тихом месте, чтоб нас никто не услышал.
У Маринуса появились смутные подозрения. Неужели Лаурьен его выдал? Ломбарди живет в том же схолариуме, значит, все сходится.
Из бурсы они отправились в сторону гавани. Зашли в собор, потом направились к часовне Святой Агнессы. Самое подходящее место для тайн. До них долетали тихие голоса других посетителей, торговцев и священников. Конструкция этой церкви такова, что каждый шаг, каждый звук поднимается вверх и превращается в вечное эхо, а потом вываливается как из рога изобилия, и все-таки здесь безбоязненно можно было обсудить любую тайну — как будто ты на коленях у Авраама…
— Мне и в голову не приходило кого-то выдавать, я совсем не собирался никому ни в чем признаваться, — заверил Маринус Ломбарди, глядя на святую Агнессу. — Отец забьет меня до смерти, если узнает, чем я занимался. Но этому Лаурьену следует заткнуть рот, если он уже успел поделиться своими сведениями с половиной города.
Затем Маринус рассыпался перед магистром в благодарностях за то, что он пытается предотвратить неприятности, и еще раз попросил позаботиться о том, чтобы Лаурьен, который, кстати, поклялся на Библии (еще один взгляд на святую Агнессу), наконец угомонился.
И только потом он, понизив голос пустился в признания:
— В тот вечер они нас заметили. Домициана сбили с ног, а я смог убежать. Больше ничего не знаю. Но я их видел, видел лицо убийцы. Нам все время казалось, что кто-то движется за нами в сторону руин. Мы постоянно оборачивались и наконец заметили вдалеке всадника. Но не доезжая до развалин, он исчез, и мы подумали, что это случайность, просто ему надо было в деревню. А может, он тоже был из секты. Из-за него мне стало как-то не по себе…
Ломбарди кивнул, молча пропустил студента вперед и задумчиво вышел следом.
Раньше у Лаурьена было другое представление о музыке. О звуках, о мягкой и светлой, глубокой или смешанной гармонии. Конечно, разговоров о гармонии было много, но с тех пор, как начались занятия музыкой, он ни разу не слышал ни одного музыкального звука. Вместо этого наизусть зубрил интервалы и Пифагорову музыкальную теорию. В этом не было ничего живого, иногда Лаурьену хотелось прямо посреди лекции сбежать в церковь, к настоящему пению. Когда он услышал хорал, ему полегчало. Словно отпали все муки и сомнения, и как будто кто-то посоветовал ему относиться ко всему проще. Зло может притаиться где угодно, но такова жизнь, и каждый строит ее на свой лад. Лаурьен знал, что у него это получается плохо. В грозу он ждал, что в его комнату вот-вот ударит молния, за любым брошенным в его сторону недовольным взглядом видел сверкание спрятанного под рубахой ножа, да и вообще всегда предполагал самое плохое. Именно по этой причине он всегда восхищался Домицианом, который вел себя противоположным образом: в любой ситуации старался найти хорошее, а позлиться еще будут поводы. Лаурьену было полезно иметь рядом человека, который относился к жизни так легко. Но теперь у него появился друг, фатально на него похожий. Наблюдая за ним, Лаурьен отчетливо понял, каков он сам. Меланхоличен и пессимистичен, как безрадостный осенний день, тяжелый от туч. Иосиф редко смеялся, а если и смеялся, то казалось, что при этом он нарушает данный кому-то обет. Он не слишком разговорчив, хотя и хорошо образован. На многие вопросы, которые задавал ему Лаурьен, он всегда имел наготове ответ, как будто дома у него столько же книг, сколько у других людей яблок. Стоит только протянуть руку — и вот они, книги. Еще ни разу он не пригласил Лаурьена к себе, казалось, такая мысль даже не приходит ему в голову. Может быть, он стыдится своего жилища? Вообще-то в этом есть резон. На Шпильмансгассе живут только те, кто не может позволить себе что-нибудь получше, в основном слуги, нищие и погонщики скота из Польши. Если он никогда не приглашает своего нового друга к себе, значит, есть какие-то причины, думал Лаурьен. А ведь Иосиф живет совсем недалеко от схолариума.
Штайнер еще раз встретился с судебным медикусом: он хотел узнать, какие именно повреждения были нанесены убитому студенту.
Проводивший вскрытие медикус считал, что его задушили поясом от сутаны, но были еще некоторые детали, о которых он уже сообщил судье.
— У покойника на голове свежая ушибленная рана, видимо сначала его ударили. А еще я обнаружил гематому…
— …которая, тем не менее, не явилась причиной смерти, — прервал его Штайнер, и медикус кивнул.
— Точно. Сначала студента ударом сбили с ног, а потом уже задушили. Возможно, чтобы он перестал сопротивляться.
Штайнер кивнул, поблагодарил и, задумавшись, вышел. Во время преступления там был свидетель, потом он послал судье анонимное письмо, в котором назвал убийцами сектантов. Но почему он решил остаться неизвестным? Почему не назвал своего имени? А еще Штайнера беспокоило, что он потерял своего единственного подозреваемого. Если Домициан фон Земпер убил Касалла, то сектанты отправили его прямиком в ад. В этом случае убийце магистра удалось уйти от карающей десницы правосудия и одновременно предстать перед очами судии небесного. «Тем лучше, — подумал Штайнер, — тогда наша задача выполнена. А что, если это просто плод моего воображения и Домициан никакой не убийца?»
Похолодало. Приходилось тратить все, что удалось скопить летом. Для печей требовались дрова, хотя топили очень мало. Если температура не падала ниже нуля, студентам приходилось довольствоваться толстыми плащами. Огонь в камине горел только в тех помещениях, где ели и читали.
Домициана похоронили. У его могилы собрались родители, магистры и студенты. Иосиф Генрих тоже пришел. Плащ у него был слишком тонкий и пропускал ледяной ветер, гуляющий меж кладбищенских стен. С соседней могилы на опускающийся в землю гроб пустыми глазницами смотрел мраморный ангел.
