Ослепленный снегом, густая пелена которого, казалось, накрыла весь город, Ломбарди с закрытыми глазами слушал смех детей, катавшихся на коньках на соседнем пруду. И его меланхолия рассеялась как туман. Как получается, что философия может стать утешительницей даже в самые ужасные часы? Не Бог ли это? Или его помощник? Друг, возлюбленная? Никогда еще Боэций не был ему ближе, чем сейчас, когда предстояло принять решение. Он брел по белому зимнему городу, и на сердце у него вдруг стало так легко, что он готов был смеяться вместе с детишками, резвившимися на пруду. Что могут сделать ему все еретики, все братья свободной жизни, если сам он свободен? Свободен, потому что обладает самой прекрасной и мудрой из всех возлюбленных. Philosophia. Сенека, Цицерон, Боэций — жизнь бросила их в темницу, но они все равно оставались свободными.
Женщины к нему благоволят, а его улыбка способна растопить самые огромные ледяные глыбы. Будь свободен в своем выборе, хочешь — рассматривай всё со всех сторон или не смотри вообще ни на что. Omnes fluit[52] — зачем принимать какие-то решения? Лучше всё бросить. Попробовать попасть в Хайдельберг, там уже несколько лет назад разогнали всех традиционалистов; им постоянно нужны хорошие люди, особенно номиналисты, стремящиеся перевернуть мир. Которые понимают, что любой вопрос уже был задан, любая мысль — помыслена и что каждая конструкция давно приняла свою форму. Они отделили веру от науки и знают, что сулит будущее. Зачем он здесь, где не меняется ничего, только бороды растут и белеют? На углу стоял старик. Его одежда состояла из одних лохмотьев, и видимо, он ужасно замерз. В глубоких глазницах сверкал усталый взгляд. Старик протянул руку:
— Помогите, чем можете, господин.
Ломбарди полез в карман.
— И информацией о студенте, господин.
Ломбарди положил монету обратно.
— Тебе следовало бы прочитать трактат Аристотеля о времени, тогда бы ты знал, что пока еще я не могу тебе ничего сообщить. Так что возвращайся в свой подвал и приходи завтра.
Старик с покорным видом кивнул. Аристотеля он не знал и даже читать не умел.
Обеспокоенный Ломбарди пошел дальше. За ним следят. Теперь уже они не спустят с него глаз. А ведь они способны на всё. Он побрел вниз, к гавани, где люди гуляли по замерзшей реке. Лед был толстый, и здесь тоже дети катались на коньках. С неба лениво светило солнце. У таможенной будки толпились люди. И тут он их заметил: Софи вышла погулять вместе с пышнотелыми сестрами, с матерью и отчимом. Тот не переставал стенать, что от яркого солнца у него болят глаза. Ломбарди подошел. Приветствие получилось скованным, старик захотел выяснить, кто он такой. Софи представила Ломбарди.
— Это коллега Касалла. Знаменитый магистр.
Ломбарди улыбнулся ей:
— Вам удалось найти работу?
— Да, я получила должность переписчицы в монастыре Святой Клариссы.
Старик принялся ворчать. Он хочет домой. Если ему даже летом приходится жечь в камине дрова, то зимой остается только лежать в постели, спасаясь от холода. А магистр был ему несимпатичен. Он терпеть не мог магистров. Сплошь надутые каплуны — подумаешь, читают книжонки. Никчемное занятие. Он развернулся, чтобы уйти, остальные пристроились сзади, переваливаясь с боку на бок, словно гусыни. Софи осталась.
— Так кто же это был, господин магистр? Ангел или звезда?
Ломбарди вздрогнул. А она-то откуда знает? Кто разносит по городу слухи?
— Ни те ни другие. А откуда вы знаете?
— О, люди весьма разговорчивы…
Старик обернулся. Почему эта баба не торопится? Софи сделала ему знак, чтобы ее не ждали. Он, бурча, пошел дальше.
На берегу продавали сдобренное пряностями горячее вино.
— Хотите стаканчик? — спросил Ломбарди.
У вина был привкус корицы. Пар изо рта уплывал по морозному воздуху.
— Работа доставляет вам удовольствие? — поинтересовался Ломбарди.
Софи просияла. О да, она доставляет ей удовольствие. Ей доставляет огромную радость слушать его лекции, рассматривать его прекрасное лицо, внимать его голосу, следовать за его мыслью.
Они шли вдоль берега. Высоко поднявшееся солнце слепило глаза.
— Мне бы хотелось, чтобы вы хоть немножко рассказали о своих делах, — тихонько проговорила Софи.
— Я уеду из города.
Она остановилась.
— Уедете? Но почему?
— Потому что мне хочется попасть на другой факультет, где уже не преподают реалисты. Тогда мне не придется заниматься всяким старьем.
Она молчала. Он ей нравился. От мысли о его отъезде ей стало грустно. Только теперь она поняла, что ее чувство к нему гораздо сильнее, чем просто симпатия. Даже сильнее, чем в тот раз, когда она пыталась его соблазнить. С ним она охотно разделила бы свою жизнь.
Он взглянул на нее. Что означает ее молчание? Она держала в ладонях стакан с пряным вином и смотрела на красную жидкость.
— Жаль, — пробормотала она.
Он протянул руку и легко коснулся ее щеки. Она не предназначена для него, она чиста и невинна, даже если Касалл и обращался с ней не слишком мягко.
— Да, жаль, — откликнулся он.
Они допили вино и пошли дальше. А потом он рассказывал ей про Оккама, удивляясь глубине ее знаний. Она взяла его под руку и как бы между прочим спросила, нет ли возможности женщине слушать лекции на факультете.
— Да разве это позволительно для женщины? — спросил он удивленно.
— А если бы она считала, что это позволительно?
— Тогда почему бы и нет? — Он весело заглянул ей в лицо. — Я слышал про пару случаев, когда женщины посещали факультет, хотя это все-таки исключение. Представьте себе, как испугаются священники, если еще и женщины начнут выдвигать тезисы. Incredibilis[53] . Они ненавидят женщин, в их жилах все еще живет страх перед прошлым.
— Вы плохой христианин, — с улыбкой проговорила Софи, и он кивнул.
— Да, я магистр, а не священник Я ищу Бога другим способом.
— А если я все-таки попробую?
— У вас столько денег, что вы можете оплатить свою учебу? Как-то вы мне рассказывали, что Касалл оставил вам одни долги.
Софи испугалась. Невнимательность приведет ее прямиком к судье, потому что имеющиеся у нее деньги украдены. А если в один прекрасный день действительно придется сбросить маску, что тогда? Ей безумно захотелось поделиться с ним своими проблемами. Что он сделает? Донесет? Ей необходимо увидеть его лицо, посмотреть на его реакцию. Может быть, она увидит восхищение? А вдруг ужас?
— Вы полагаете, что женщины глупы?
Нужно подавить свой непонятный порыв, грозящий выйти за пределы разумного.
— Нет, с чего бы мне так полагать. Просто все дело в том, что ни одному отцу не пришло в голову отправить своих дочерей учиться.
Софи, остановившись, начала рисовать носком башмака круги на снегу. А потом наклонилась, слепила маленький снежок и бросила его на лед.
— Мне холодно, — пробормотала она.
Назад они шли молча. Он проводил ее почти до самого дома. Когда они остановились, Софи спросила:
— Когда вы покидаете наш город?
— Чем скорее, тем лучше.
