Штайнер не ответил. Moderni находятся в безнадежном меньшинстве. Ломбарди, Иорданус и новенький, Брозиус, который ведет себя как явный номиналист. Трое против восемнадцати, слишком мало. А он, Штайнер, своей тягой к гармонии вызовет только недовольство. Они ждут от него однозначной позиции. Никаких компромиссов. С кем ты, Штайнер? Он поднял голову. И вдруг заметил, что остальные все это время прислушивались к их разговору и теперь смотрят на него. Они ждали. С кем ты, Штайнер? Он сделал несколько глубоких вдохов.
— Я на стороне тех, кто находится в поиске, кто действительно задает себе вопрос, почему женщина должна учиться, — что, как вы знаете, в других местах уже бывало и вызвало гораздо меньший переполох.
Более осторожно сформулировать свою позицию он не мог, и все-таки теперь все они в курсе. Четверо против девятнадцати, этого все еще мало, но у него сильный, добрый и приятный голос, так что, посмотрев на всех по очереди, он ни в чьих глазах не заметил ни презрения, ни разочарования. Да, они могли предполагать, что он поспешит на помощь тем, кто слабее. Некоторые безмолвно отвернулись, но и они тоже приняли к сведению то, что предполагали заранее. Штайнер не будет представлять для них опасности, потому что они намного сильнее. Они с уважением расступались перед ним, когда он шел по коридору, как будто, высказав свою позицию, он заставил их заключить перемирие. Расстановка сил ясна, теперь можно отправляться на битву.
Для начала принялись выяснять, как был допущен подобный случай. Де Сверте так и сгинул. Но найденный крест однозначно принадлежал ему, его узнало большинство проживающих в схолариуме студентов. Наверное, приор сорвал его с шеи и швырнул на пол, — крест слегка оплавился, но в остальном сохранился хорошо. Значит, алхимиком был де Сверте? Преступница утверждала, что каноник держал ее в плену и собирался посвятить в свои алхимические тайны. Также она уверяла, что приор убил Касалла, но никаких доказательств не было. Затем настала очередь Штайнера. Он сообщил, что студент Иосиф Генрих, то есть Софи Касалл, обратился к нему и высказал подозрение, что убийцей мог быть приор. Он также признался, что нашел в доме матери де Сверте «Libellus de alchimia», и это, в общем-то, подтверждает предположение относительно алхимических увлечений малорослого каноника. Софи Касалл вменялись в вину совсем другие нарушения: подделка документов, клятва под чужим именем. Хотя ее пребывание у де Сверте так и остается неясным. Он действительно вынудил ее силой?
Потом был допрошен надзиратель, который показал, что по приказу приора засунул студента в мешок. Но он клялся и божился, что понятия не имел об алхимических опытах де Сверте.
Собравшимся необходимо было посовещаться. В последнюю очередь им хотелось, чтобы дело дошло до обвинений по поводу алхимической ереси. Лучше начать с менее опасных фактов.
— Известно ли присутствующим, что совсем недавно в прекрасном городе Болонье в университете училась дочь одного магистра? — начал Иорданус, слова которого вызвали всеобщее замешательство. А потом он еще и добавил, что дама слушала лекции, сидя за занавеской, чтобы ее красота не отвлекала и не смущала других студентов.
— Это исключение, — возразил Рюдегер. — И вообще, магистр из Болоньи сам отправил свою дочь на факультет, она не пробиралась туда, как лиса в стадо овец.
— А если бы она попросила разрешения, мы бы ее приняли? — спросил Штайнер.
Собрание отреагировало на вопрос упрямым молчанием. Ведь это дело проводящего собеседование магистра, именно он в каждом конкретном случае взвешивает все за и против. И принимает решение. Кто знает, может быть, оно бы было в пользу Софи Касалл.
— Давайте будем справедливы, — сказал Штайнер. — Проведем честный процесс. Зададим ей три вопроса, и, если она сможет на них ответить, ограничимся порицанием.
Снова молчание. Среди собравшихся были и такие, кто с огромным удовольствием лишил бы женщину всех гражданских прав и выгнал бы ее из города. Другим хотелось бросить ее в тюрьму, где бы с ней обходились мягко, но никогда бы не выпустили.
— Три вопроса? — повторил Хунгерланд, старейший среди них. Ему очень хотелось уйти на покой, потому что из-за старческого слабоумия он все чаще попадал в неловкие ситуации, когда отчаянно пытался припомнить нужные имена и даты. Он забывал самые простые вещи и путал Аристотеля с Юлием Цезарем.
— Да, три вопроса. Какие именно, решим прямо на месте, если вы согласны.
— Своеобразный Божий приговор? — спросил Брозиус.
— Если хотите, рассматривайте их так, я не могу вам препятствовать. Но лично я думаю, что это более справедливо, чем швырнуть человека в воду и наблюдать, утонет он или нет.
— Ну, — встрял Рюдегер, — если речь идет о вопросах, ответить на которые трудно, то я согласен. Давайте, например, спросим, как можно выстрелить пулей за угол?
Штайнер пристально посмотрел на него.
— Это вопрос, на который вообще невозможно ответить, потому что он лишен смысла, выстрелить пулей за угол нельзя. Мы с вами не на празднике шутов, уважаемый коллега.
Рюдегер тихонько засмеялся. Ничего подобного, мы как раз на празднике шутов. До чего забавно задавать женщине вопросы, на которые она чего доброго еще и ответить сможет. Но говори не говори — при голосовании останешься с носом…
— Так какие же это должны быть вопросы, Штайнер? — проявил любознательность Хунгерланд, который сначала задремал, но потом вполне своевременно включился в разговор.
Штайнер пожал плечами. Они собираются переложить это дело на его плечи, а потом еще и проголосовать против?
— Вспомните пять вопросов, которые Боэцию задала Philosophia, — сказал он.
Иорданус кивнул:
— Да, но ответы можно прочитать у самого Боэция. Это нецелесообразно, потому что в лучшем случае докажет, что она читала «Утешение философией». Получается слишком просто.
— Ах! — воскликнул Хунгерланд, и лицо его просияло. — Пять вопросов Боэция! Да, пусть она на них ответит. Боэция она наверняка читала, и когда мы ее выпустим, она будет читать на этом факультете о герменевтике… — Он хихикнул себе под нос, явно обрадовавшись, что женщина побьет господ магистров их же оружием.
— Этот человек становится непригодным для факультета, — пробормотал Рюдегер одному из коллег. — Он теряет остатки рассудка.
В этот момент Хунгерланд повернулся к нему и пронзил его своим острым взглядом.
— Я не теряю остатки рассудка, — проворчал он. — Устроили тут представление, прямо смешно. Зачем вы мучаете бедную женщину, виновную только в том, что она хочет чему-то научиться? Вы все еще боитесь женщин, как тот пророк, который опасался за свою душу? Всю жизнь у меня было две любви: к женщинам и к науке, и честно вам скажу, мне это нисколько не повредило.
— Давайте вернемся к нашей непосредственной теме. Или мы будем заниматься славной биографией коллеги Хунгерланда? — раздался злой окрик.
— Тогда придумайте вопросы, которые мы зададим преступнице, — предложил Штайнер.
Все задумались. А потом стали забрасывать Штайнера вариантами, крича наперебой, так что он не мог понять ни слова и попросил соблюдать тишину.
— По очереди, пожалуйста, — призвал он и повернулся прямо к Ломбарди, который до сих пор сидел молча.
— У вас есть идеи?
Ломбарди усмехнулся:
— Нет, уважаемый коллега. Идей у меня нет, но, кажется, есть вопрос. Он должен касаться учебного материала? Вы хотите проверить, как много читала эта женщина?
— Какая глупость! — закричал Рюдегер. — У нас здесь не экзамен! Было бы гораздо лучше…
— Тогда предложение есть у меня. — Штайнер был явно сердит и раздражен. — Вы знаете «Метафизику» Аристотеля. Там он высказывается по поводу отношения материи и формы, проводя параллель с отношениями между мужчиной и женщиной. Из этого может получиться неплохой вопрос, как вы считаете?
