действовать дальше. Был ли де Сверте убийцей Касалла, как утверждал Штайнер? А потом еще и дело со студентом, который вообще никакой не студент. Вдову Касалла только что привели. Хороший допрос все прояснит.
Штайнер тоже возился в сгоревшем доме. Ходил между развалинами и искал улику, доказательство, зацепку. И действительно, он нашел крест на цепочке, такой, какие носят на шее клирики. Крест де Сверте. Но больше от приора не осталось ничего, и это наводило на размышления. Софи Касалл показала, что де Сверте притащил ее в этот дом, где занимался алхимией, от чего и погиб. А Штайнер нашел только крест и щит со странными знаками. Но если приор все-таки сгорел во время опыта, то должны были остаться хотя бы кости Штайнер остановился и принюхался. До сих пор пахло горелыми тряпками, деревом и серой.
Стражники оттащили все балки, отодвинули в сторону каждый камень, чтобы убедиться, что внизу никого нет. Но костей так и не нашли. Штайнер молча покачал головой. То ли Софи Касалл солгала, то ли карлик сбежал, непонятным образом покинул горящий дом, чего в общей суматохе никто не заметил.
— Вы должны тщательно осмотреть всё, каждый предмет, — приказал Штайнер стражникам. — Меня интересует любая деталь. Даже клочок бумаги, не успевший обуглиться полностью, может оказаться очень важной уликой.
Стражники удивились. Каждый предмет? Да на это уйдут недели.
— Ну и что, — пробормотал Штайнер.
Подделка документов, клятва под чужим именем, обвинение в колдовстве? Похоже, нет преступления, в котором нельзя было бы обвинить эту женщину. Судьей был настоятель монастыря Святого Мартина. Он всегда стоял на страже закона, защищал его, умел задавать нужные вопросы и терпеливо ждать честных ответов. Для него процесс над Софи Касалл был рядовым событием, и он слишком поздно понял, что в допрос вмешались эмоции. К этому он не был готов Чувства смещают акценты, превращая главное во второстепенное и наоборот. Его поразило, что потоком эмоций были захвачены сами магистры. Хотя чего еще следовало ожидать? Он прекрасно знал, что обсуждать предстоящий процесс, который должен был начаться в январе, стали задолго до назначенного срока. Куда ни зайди, везде споры между номиналистами и реалистами, присутствующие взвешивают все за и против; казалось, старая вражда, подобно эпидемии, вспыхнула с новой силой. Он ничего не хотел об этом слышать. Правда, все они будут присутствовать в зале и вполне смогут взять слово. До него доносились отголоски этих споров, так что постепенно он смог осознать масштабы происходящего. Дебаты шли везде. Перемалывание одних и тех же аргументов. Так какую же позицию займет он сам? Этот вопрос читался в глазах у каждого, но никто не осмеливался его задать. Перед ним расступались, а он шел своей дорогой. Пусть дерут глотки и разбиваются на лагеря. Он подождет.
Штайнер смотрел ему в спину. Он прав, до поры скрывая свое мнение.
Настроение на факультете переменилось. Все знали, что вдову Касалл ждет судебный процесс. Не открытый, нет, упаси Боже. Только не вызвать общественного скандала, ведь факультет и без того не может считать себя любимым чадом города. Нет, зачем выносить сор из избы. До нижних судейских чинов факультета постепенно доходила суть происшедшего. А потом даже студенты поняли, что к чему. А уж епископ и Папа Римский наверняка давно в курсе.
Стоял страшный холод. В конвенте, где ему предстояло читать лекцию, у него от холода зуб на зуб не попадал. Сначала казалось, что яркое солнце, с манящей улыбкой заглядывающее в окно, быстро прогонит ледяную стужу, но нет, мороз крепчал, и уже поговаривали, что на улочках Кёльна от холода погибло много нищих. В гавани прочно застряли лодки, на складах каменела рыба.
Штайнер повернулся к заиндевевшему окну и смотрел, как закутанные люди торопливо пробираются по наледи. Во всех углах снова кипели дискуссии. Конечно, магистры тоже соберутся в судебном зале и смогут защищать свое мнение, но почему все должно крутиться исключительно вокруг одного и того же? Неужели они использовали затмение Солнца как предлог для очередной свары?
— А какое мнение будете поддерживать вы, Штайнер? Мы уже много дней только об этом и толкуем, а вы всё молчите.
Он медленно повернул голову. Сзади стоял Рюдегер, один из самых пылких зачинщиков всех словесных поединков. Он-то их и начал. И этого Штайнер никогда ему не простит.
— А почему у меня должно быть мнение? Вы ведь говорите совсем не о процессе. Вы всё о старом спорите. Идея или вещь. Какой смысл? Разве это не одно и то же?
Худой, аскетичного вида магистр Рюдегер, перебравшийся в Кёльн из Гамбурга, внешне напоминал пребывающего в келье доброго святого, которому сквозь решетку протягивают миску с похлебкой.
— Как вы можете утверждать, что это бессмысленно, — прошипел он, — ведь речь идет об основах нашей науки.
— Вы как раз и собираетесь разрушить эти самые основы, — спокойно возразил Штайнер. — Вы снова начали позиционную войну. Какое отношение спор между реалистами и номиналистами может иметь к процессу против этой женщины?
— Какое отношение?! — Рюдегер едва сдерживался, чтобы не плюнуть Штайнеру в лицо. Ведь его спокойная невозмутимость даже хуже, чем яростное отстаивание противоположного мнения. Не должно уклоняться от дискуссии, это неслыханно.
— Я вам объясню, какое отношение этот спор имеет к процессу, — проговорил он, все больше оттесняя Штайнера к окну. — Один из магистров — я не хочу называть здесь никаких имен — считает, что следует, с учетом определенных позиций, обсудить аргументы, почему женщина не может учиться.
— Вам не кажется, что формулировка несколько туманна?
Рюдегер все больше напирал на Штайнера, как будто собирался открыть окно за его спиной и выкинуть его наружу.
— Но мне почему-то кажется, что это оправдание вашего поведения. Вы так не думаете?
Только теперь Штайнер понял. Значит, один из магистров высказался в том смысле, что, возможно, следует обсудить позицию факультета, не желающего позволить этой женщине учиться дальше. Кто это был, догадаться нетрудно. Это мог быть только один из moderni, потому что традиционалисты прилипли к своему Фоме Аквинскому, как мухи к паутине. Только теперь до него наконец дошло, почему разгорелся такой спор. Дело не в женщине, а в позиции, которую займет каждый из них. Софи Касалл была просто символом, и не больше.
— Ну, — произнес Штайнер, глядя в окно. Он чувствовал дыхание Рюдегера и прикидывал, как бы выбраться из ниши. — Вы совершенно правы. Пока она только одна, и пока еще можно загнать ситуацию в традиционные рамки. А потом их будет все больше и больше, и в конце концов всех их нельзя будет вышвырнуть с факультета. Может быть, поэтому их лучше сжечь на костре. Пока не останется ни одной. Ведь в этом и заключается ваша позиция?
Ответить Рюдегер не рискнул. Он просто молча смотрел на Штайнера. Он ратовал за духовную свободу факультетов, где бы они ни находились — в империи, в Англии или в Италии. Сам он приветствовал любую поправку, делающую факультеты независимыми от клира, чтобы можно было свободно учить и учиться. Штайнер загнал его в угол, картина получилась очень неприглядная.
— Это не так, — пробормотал он наконец. — И вы прекрасно знаете, что это неправда. Почему вы так говорите? Я защищаю одну из позиций, все верно, но я бы поостерегся посылать кого бы то ни было на смерть только потому, что он думает не так, как я. И тем не менее существуют якобы прогрессивные явления, которые все же следует сдерживать. Спор должен заставить нас критически пересмотреть сложившиеся взгляды.
Штайнер улыбнулся и слегка отодвинулся от окна.
— Если вы рассматриваете ситуацию так, то я приветствую выше желание дискутировать. Но будьте внимательны, берегитесь обратной реакции, чтобы в конечном итоге вам не пришлось отвечать за вещи, о которых придется сожалеть.
Штайнер сделал шаг вперед Рюдегер отошел в сторону и дал ему пройти. Наконец-то он освободился!
— А какую позицию займете вы, Штайнер?
