Он начал вбирать в себя чувства, не поддававшиеся анализу. Периоды возбуждения возобновлялись снова, и всякий раз заново он ощущал всю полноту своего одиночества: внутреннюю агонию духа, для которого он пока не мог подыскать внешнего выражения, будь то в живописи или в необходимости действовать. Теперь он непрерывно думал о ранних годах своей жизни с их всепропитывающим привкусом богатства: он видел тенистый дом своей матери среди пальм Абоукира, набегающие и откатывающие волны среди строений старого форта… вокруг них зрительная память сконцентрировала ощущение раннего детства. Он хватался за эти островки памяти с ужасом и ясностью, которых он никогда раньше не испытывал. И все это время за экраном нервной депрессии (а мука незавершенного действия, усугубляемая рефлексией, сродни прерываемому соитию) жил зародыш упрямой и неконтролируемой экзальтации. Казалось, его подстрекали, подводили все ближе и ближе… но к чему конкретно? Этого он не мог сказать; однако в данном случае его старый страх сойти с ума вновь обрел силу и завладел им, нарушая физическое равновесие столь сильно, что временами он страдал от приступов головокружения, которое заставляло его, как слепого, искать, например, стул или диван. Он садился, тяжело дыша и ощущая, как пот катится по его лбу; и единственное, что давало толику облегчения, было то, что никому другому не видна его внутренняя борьба. Сейчас он тоже заметил за собой, что непреднамеренно громким голосом повторял фразы, которые отказывался воспринимать его мозг. «Хорошо, — услышала Жюстина, как он сказал одному из своих зеркал, — итак ты впадаешь в неврастению!» И позднее, когда он выходил на прекрасный звездный воздух, одетый в отлично скроенный вечерний костюм, Селим, сидевший за рулем автомобиля, услышал, как его хозяин добавил: «Думаю, эта еврейская лиса сожрала мою жизнь».
Временами он начинал испытывать некоторое беспокойство, пытаясь найти если не помощь, то, по крайней мере, возможность контакта с другими живыми существами: с доктором, составлявшим для него тонизирующее средство на основе фосфора, и дававшего ему советы, которых он не выполнял.
Однажды ночью он встал на колени рядом со своей кроватью — он не делал этого с двенадцатилетнего возраста — и обдуманно приступил к молитве. Так он простоял долгое время, мысленно очарованный, не произнеся ни слова, безъязыкий, и не родив ни одной мысли в голове. Он пребывал в состоянии безвременья, похожем на психический приступ. Он оставался на коленях сколько мог — пока не ощутил, что находится на грани удушения. Затем он бросился на кровать, натянув себе на голову простыни, и забормотал — перескакивая с одного на другое — клятвы и оправдания, которые, однако, не узнавал как исходящие от него самого.
Внешне же признаки этой борьбы оставались не видны; его речь, несмотря на лихорадку мыслей на заднем плане, оставалась сухой и взвешенной. Личный врач с одобрением отозвался о прекрасных возможностях его организма и заверил, что в моче избытка белка не наблюдается. Случайные же приступы головных болей только подтверждали, что он жертва именно «малого зла» или какой-либо другой традиционной болезни богатых и малоподвижных людей.
Со своей стороны, Нессим был готов страдать столь долго, сколько его страдания будут оставаться под контролем сознания. Его ужасало лишь чувство крайнего одиночества — реальность, о которой он никогда не сможет (и это он понимал), сообщить ни друзьям, ни врачам, иначе последние тут же делают выводы об аномалиях в поведении, что само по себе расценивается как признак расстройства.
Он пытался лихорадочно приняться за живопись, но безрезультатно. Похоже, нерешительность, словно яд, проникала в каждую картину, делая ее вялой и безжизненной. Стало как-то неловко манипулировать кистью — словно рука утратила реальность в пользу рукава, — и былая сноровка лишилась беглости.
Окруженный грозно надвигающимися сумерками чувств, он попытался еще раз, хотя и безрезультатно, восстановить равновесие и самообладание для того, чтобы завершить постройку Летнего дворца — как его шутливо называли, — небольшого ансамбля арабских хижин и конюшен в Абу Сире. Несколько лет назад, по пути в Бенгази, пролегавшему вдоль безлюдного берега, он примерно в миле от моря наткнулся на кусок пустыни с родником ключевой воды, далее стекавшим в направлении пустынных пляжей, где он поглощался дюнами. На этом месте бедуины, одержимые страстью ко всему зеленому, посадили пальму и инжир; корни деревьев достигли подземной плиты, из-под которой била чистая вода. Отдыхая вместе с лошадьми в тени этих молодых посадок, взор Нессима не без удивления остановился на удаленных очертаниях старого арабского форта и длинной белой линии пустынного пляжа, на который день и ночь набегали волны. Своим расположением дюны образовали долгую, приятного вида, долину; богатое воображение Нессима тотчас наполнило ее шумящими тенистыми пальмами и инжиром, как это заведено вокруг источников воды. Около года план созревал в его сознании. Он часто выезжал на место, чтобы изучить его в различную погоду, пока не купил эту землю. В глубине его сознания таилась мысль построить летний дом для Жюстины — миниатюрный оазис, где она могла бы держать трех чистокровных скакунов и проводить жаркую часть года в любимых развлечениях — купаясь и совершая прогулки верхом.
Источник обнажили и направили воду в мраморную чашу, вокруг которой разбили дворик, выложенный необтесанным песчаником. Вокруг должны были разместиться дом и конюшня. С водой появилась растительность: тень придала кактусам зубчатые абстрактные формы и способствовала изобилию маиса. В определенное время года вызревали персидские дыни. Строгая, в арабском стиле конюшня была обращена задворками к морю — чтобы принимать на себя удары зимнего ветра. Рядом в форме латинской «L» возводились амбары и жилые комнаты с решетками на окнах и железными жалюзи.
Две или три скромные спальни, по размерам не более средневековых келий, прямо выходили в уютную, овальную гостиную с низким потолком, которая одновременно служила и столовой. В одном конце комнаты разместили белый массивный камин, украшенный арабской керамикой. В другом конце стоял стол с лавками, вырубленными из камня, — воспоминание о древних едальнях, которыми, возможно, пользовались отцы-пустынники. Суровость комнаты смягчалась персидскими коврами и золотым орнаментом сундуков, особенно вокруг подвесных замочков. Все предметы в комнате должны были создавать простую, непринужденную обстановку, которая является лучшей формой великолепия. На строгих белых стенах висели аксессуары охоты или медитации — такие, как арабская пика, буддийская мандала[26], несколько ассагаев[27], вышедших из употребления; лук для охоты на зайцев, вымпел с яхты. Через зарешеченные окна открывалось неожиданное великолепие пляжа и пустыни. Здесь не было книг, только коран в переплете из слоновой кости с черными металлическими застежками, да несколько колод игральных карт, лежащих где-то на подоконниках, среди которых была колода «Гран Таро» для любителей гадания и колода «Счастливые семьи». В одном из углов стоял старый самовар, призванный удовлетворять присущую им обоим страсть к чаю.
Работа продвигалась медленно, с остановками и, в конце концов, он не смог больше держать свой замысел в тайне от Жюстины. Он взял ее с собой — чтобы показать свое творение. Она не смогла сдержать слез, переходя от окна к окну, открывавших вид на изумрудное море с играющими волнами, и восточнее — на неожиданную картину дюн, уходящих в небо. Затем она резко — в своем стиле — села перед огнем, в котором горели кусты колючек, и стала вслушиваться, мягкие, четкие удары волн, сливавшиеся с храпом и топаньем лошадей в конюшне. Стояла поздняя осень, и во влажной надвигающейся темноте разлетались светлячки.
То, что начал Нессим, предстояло заканчивать Жюстине. Небольшая терраса под пальмой была продолжена на восток и обнесена стенами, сдерживающими продвижение песков, которые после зимних ветров неминуемо поглотили бы весь двор. Безветрие способствовало образованию вялого, цвета меди гумуса — смеси земли и листьев, которая в свое время обещала превратиться в твердую почву, снабжающую питательными веществами кусты, а впоследствии и деревья.
Жюстина со всем вниманием подошла к тому, как отблагодарить мужа, и сделала ему подарок, впрямую связанный с его основным увлечением — астрономией. В одной из угловых частей Летнего дворца она оборудовала небольшую обсерваторию, в которой поместила телескоп с тридцатикратным увеличением. Здесь Нессим, одетый в старую, цвета ржавчины аббу[28], проводил ночь за ночью, со всей серьезностью наблюдая за звездами или склоняясь над книгами с расчетами для всех широт мира — словно какой-нибудь средневековый предсказатель. Их друзья также имели возможность понаблюдать за Луной или, изменив угол наклона зрительной трубы, вдруг увидеть жемчужные облака, которые, казалось, выпускал город.
