— Грех ведь это, — робко заметил Михайла, впервые услышав рассказ отца. — Нешто можно чрез лжу-то?
— Грех он опосля замолил, — веско пояснил Юрий Захарьич. — Опять же вклады богатые дал на помин своей души, да сразу в десяток монастырей их разослал, чтоб молились. Зато сам в силу вошел и род свой возвеличил. Не будь оной лжи, о коей все едино никто не ведает, и он бы не приблизился. Ныне наш род сызнова из веры вышел из-за братца моего Василия Ляцкого, кой к ляхам перебежал, потому не ведаю, что тебе предстоит, дабы сызнова в ближние влезть. Не приведи господь, чтоб тебе такое же довелось, яко Захарию, но коль деваться некуда станет, ты попомни, чрез что твои прадеды переступали.
Юрий Захарьич не просто поучал. Коль надобность была, то он за себя стоял накрепко. Когда он сидел в недавно взятом Дорогобуже и готовился отбивать войско польского короля Александра, Иоанн III выслал ему в помощь тверскую рать, во главе которой был поставлен князь Даниил Щеня. Помощь — это хорошо, но при этом великий князь назначил Даниила воеводой Большого полка, а самого Юрия Захарьича — воеводой Сторожевого. И ведь не согласился с таким распределением чинов Кошкин-Захарьин, посчитав умалением рода и затеяв спор, кому над кем стоять[12]. Самому Иоанну пришлось тот спор разбирать. Лишь когда великий князь самолично отписал разбушевавшемуся Юрию Захарьичу, чтобы тот не смел противиться его воле, да еще напомнил, что воевода Сторожевого полка есть товарищ главного воеводы и не должен обижаться своим саном — только тогда Кошкин-Захарьин и угомонился.
Сам Михайла, схоронив пять лет назад отца и нежданно-негаданно оказавшись в положении своего деда Захария Ивановича, то есть начинать чуть ли не с нуля, прекрасно понимал — власть мог дать только этот молодой правитель, приблизив к себе. Потому он сейчас, как и Захарий, был готов на все, чтобы войти в доверие и вылезти наверх. Да и то сказать — давно пора. Как-никак ему уже на четвертый десяток перевалило.
Разговаривали о том о сем, а промежду прочим и о царственном узнике, который до сих пор томился в узилище, хотя при этом еще продолжал иметь нескольких слуг и доходы с части своих вотчин. У него не посмели отобрать даже дедовых подарков, которые тот вручил ему на пиру, состоявшемся сразу после венчания на царство, — креста с золотой цепью, пояса, осыпанного драгоценными камнями, и сердоликовой крабии самого Августа цесаря[13]. Правда, золотом и камнями, пускай и дорогими, сыт не будешь, а Михайла уже слыхал, что рацион царевича стал в последний год урезаться, да и сама пища была уже гораздо грубее по качеству, нежели прежде. С нее-то и начался более откровенный разговор.
— Не-е, ентот кусок ты себе оставь, — отодвинул Василий Иоаннович мису с нежным жирным куском мяса, истекающего соком из-под золотистой корочки, и пояснил: — Томление у меня какое-то внутрях последние дни. Как жирного поем, так в боку правом словно палкой тупой кто тычет, — пожаловался он. — Никакого здоровья не стало. А сказывают, что царевич Димитрий, хошь у него за последние месяца и похужее с едой стало, ан все одно — здоровше прежнего глядится. Али доброхоты заносят тайком, да подкармливают? Тебе о том неведомо? — И впился пытливым взором в Михайлу Юрьевича.
Тот даже отшатнулся от таких слов и ужасных подозрений, от которых недалече и… Ох, лучше и в мыслях не поминать — куда именно.
— Что ты, государь, — залепетал он, спеша немедленно оправдаться. — Нешто я посмел бы! На все твоя воля, и мы все в ней, и он тако ж. Да ты сам посуди — ну какие у него могут быть доброхоты?!
— Неужто ни одного не имеется? Даже тайного? — прищурился Василий.
— О явных точно тебе скажу — не слыхивал ни разу, а о тайных не ведаю, — честно сказал Захарьин, — потому как в мысли человека не залезешь, покамест он тебе их сам не откроет.
— То-то и оно, что в мысли не залезешь, — поучительно заметил великий князь. — А случись что со мной, особливо сейчас, пока у меня наследников нет, и все тайные вмиг из щелей повылезают, да как завопят про то, что он дедом венчанный. Ну, и мои братовья родные спускать тоже не будут — ни Юрий, ни Димитрий, ни Семен, ни Андрей. Вот и представь, какая замятия по всей Руси начнется.
— Ему поначалу еще из узилища своего выбраться надобно, — проворчал Михайла. — Кто ж его оттель выпустит-то?
— Нешто ты не понял еще?! — удивился Василий Иоаннович. — Те же самые тайные и подсобят, ибо людская подлость и коварство неописуемы. Но не о них реку ныне. Истинно верных мало подле себя зрю — вот о чем моя кручина.
— Мы все тебе верны, государь, — пролепетал Михайла Юрьич, начиная предчувствовать, в какую сторону гнет его государь.
— Не о том речь, — отмахнулся Василий Иоаннович. — Верность — она сродни покорству. Я, скажем, повелел, а ты, яко слуге подобает, исполнил. Истинная же в том и заключается, чтоб я токмо помыслил, а ты уж обо всем догадался да исполнил. Вот это и есть
— Уразумел, государь, — склонился Захарьин.
— Вот то-то. Я, знаешь ли, иной раз смотрю на человека и мыслю — истинно он мне верен али нет. А как проверишь? Да вот только как я тебе и сказывал — поведаю об чем-нибудь и гляжу на него далее. Тут- то сразу и ясно. Ну, бывает, что и ошибаюсь, — сознался великий князь. — Думаешь о нем славно, а он на деле — так, тряпка какая-то.
— И что с ним — голову с плеч? — побагровевший Михайла уже еле стоял на ногах.
Василий Иоаннович удивленно посмотрел на Захарьина и насмешливо хмыкнул:
— Это мне что ж — всех верных тогда лишиться придется? Нет, конечно. Пущай живет… где-нибудь. Русь — она большая. В ней вон сколь градов — и Углич, и Коломна, и Суздаль, и Тверь. Да мало ли. Но токмо не в Москве, а то я, как гляну на него потом, так мне сразу тошнехонько делается — про ошибку свою вспоминаю. Оно, конечно, и государи промашку дать могут, но ты уж мне поверь, Михайла Юрьев, больно оно неприятно. Да ты чего забагрянел-то ликом? Нешто заболел? — встревожился он и с силой потянул его за рукав кафтана. — Ну-ка, присядь подле.
— В жар чтой-то кинуло, — пожаловался тот.
— Это худо. Жар в мыльне хорош, да еще когда в него жениха при виде невесты кидает, — заметил великий князь. — Тогда это славно. Хотя с нашими невестами на Руси любого жениха в жар кинет. Других таких нигде нет, хошь где выбирай. Какие-то они все немочные да худосочные у иноземных государей. Одна лишь и была поприличнее, да и ту мой батюшка давно под венец сводил. Зато у нас на какую ни глянь — кровь с молоком. Я, вишь, тоже, когда наследник у меня родится, по примеру своего отца невесту ему сыщу. В иные земли заглядывать не стану — ни к чему оно. Сам ему из своих же и выберу. Но чтоб род достойный был, вот как твой, чтоб истинно верные в нем мне служили, а там пущай любую из этого рода берет — на ком глаз остановится. Ты сам-то как мыслишь? — спросил он, пытливо глядя на Михайлу Юрьевича.
— А что ж, дело хорошее, — еле выдавил тот, но тут же прибавил: — Так ведь сыны мои — Василий да Иван — токмо в силу входят. Их самих допрежь того женить надобно, а дочурок и вовсе нет.
Так что нет ничего подходящего для твоего наследника.
— Я же сказываю — из рода вашего, а не из детишек твоих, — спокойно поправил его великий князь. — Вон у тебя сколь братьев — и Роман, и Григорий, и прочие. Старинный род и московским государям завсегда верность хранил, еще со времен Андрея Кобылы, пращура твоего. Потому и уважаю его.
— Из рода — это хорошо, — вздохнул Михайла. — Да ведь с родом этим тоже как посмотреть, — попытался он вильнуть в сторону. — Вон Яковлевы как высоко сидят, а в нашу сторону вовсе не глядят. А ведь сам-то Яков стрыем мне доводится, да и сыны его Петр да Василий тож в братанах.
Василий Иоаннович насмешливо прищурился.
«Насквозь тебя вижу, черт ты эдакий, — говорил его взгляд. — Увиливаешь?»
«Увиливаю», — тоскливо отвечали глаза Кошкина-Захарьина — когда слова мысленно произносятся, то можно и откровенно ответить, почти без утайки.
«А нешто не понимаешь, что я слишком много тебе поведал? — ухмылялись прыгающие в зрачках великого князя проказники-бесенята. — Теперь у тебя два пути. Либо — либо. А так, как было раньше, в любом случае уже не будет».
«Мне бы хоть подумать!» — умоляли глаза Михайлы Юрьевича.
