«Это можно, — великодушно разрешил Василий Иоаннович. — Отчего же».
И тут же вслух:
— Токмо недолго.
Захарьин вздрогнул:
— Что недолго, государь?
Василий усмехнулся.
— Болей недолго, — напомнил он и пояснил скучающе: — Сам ведаешь: с глаз долой — из сердца вон. Похвораешь, похвораешь, а опосля чрез месяцок придешь ко мне в палаты, ан глядь — и позабылся всем. Да и место твое какой-нибудь князь занял, из шибко шустрых да проворных.
«Это он что же — и срок мне установил, выходит?» — растерянно подумал Михайла.
Он ищуще заглянул в глаза Василия.
«А ты как думал? Я что — пять лет дожидаться буду, когда же там надумать соизволишь? Нет уж, милок», — явственно, будто в открытой книге, прочитал Захарьин и тут же услышал подтверждение.
— Дорога ложка к обеду. Когда обед уже на столе, а ложки нет — не блюдо откладывают, а ложку другую ищут. И находят. А та, старая, пусть себе валяется где ни то, — и тут же, приторно-ласково, но с напоминанием: — Ну, иди себе, иди с богом. Да отлежись как следует. Мне
Как Михайла Юрьич уходил из покоев великого князя, он не помнил. Ну, выскочило напрочь из головы, и все тут. Ночь он почти не спал — размышлял. По всему выходило, что придется брать грех на душу, потому что иначе никак. Да, казнить его Василий Иоаннович, скорее всего, не станет, чтоб не вышло огласки, но и отказ его тоже не простит. Значит, опала. Ладно, если бы на него одного, но ведь туда же и сыновья угодят. Пусть сейчас они малы и совсем ничего не понимают — Василию, старшему, пятнадцатый годок идет, а Ивану и того меньше, однако ж и опала не на год, а на всю жизнь. Конечно, древность его рода никто не отнимет, но что проку в старине, которая сгорит во прах, испепеленная неумолимым пожаром пары десятков лет забытья.
«Опять же и награда обещана великая, — сам себя разжигал боярин, уже смирившись с неизбежным. — Такую заполучить — дорогого стоит. Пусть не он сам, но кто-то из сыновей или из братьев тогда и тестем великого князя станет. Выходит, в родичах у будущего наследника окажутся. Это уже не древность рода — тут узы покрепче. Такие не разорвешь. А сыновья сыновей что же? Они, выходит, и вовсе дядьями царицы будут. А их сыны? — лихорадочно рисовал перед собой радужную перспективу Захарьин, и сам себе ответил: — Братьями. Пусть двухродными, да и то не по отцу, но коль господь великому князю наследника не пошлет, тогда…»
Но дальше вглядываться в будущее не стал — уж очень оно слепило глаза. Пришлось обернуться лицом к настоящему и подумать о плате за это будущее.
«Да и какая там плата. Все равно ж помрет Димитрий, — думал он, вздыхая. — Жаль, конечно. В расцвете сил вьюнош, но таков уж его удел. На роду, знать, написано. Не иначе как у его колыбели первой из сестер Недоля[14] очутилась, так что уж теперь. Все едино — загонит его Василий Иоаннович в домовину. Ей-ей, загонит. Не мытьем, так катаньем. Вот и выйдет, что за его лишний годок весь мой род страдать должен. Да какое там, — тут же щедрой рукой скостил он отмеренный Димитрию срок. — Коли великому князю так невтерпеж стало, раз он об этом заговорил, то тут весь его срок в два-три месяца и уложится. Вон, повелит ему яду сыпануть, и вся недолга. Выходит, что до лета Димитрию все едино не дотянуть. Опять же и смертушка от яда куда страшней да мучительней, а мы подушечкой легонечко — миг един, и все — он даже и не почувствует. А там, глядишь, господь ему за смертные муки все грехи простит. И полетит его душенька прямиком в рай».
Захарьин даже умилился. В эту минуту он уже представлял себя не иначе как благодетелем царевича, спасающим от мук не только его тело, но и бессмертную душу.
«Вот только руки придержать надо, чтоб он отбиться не смог, — озабоченно подумалось ему. — Иные ведь счастья своего вовсе не понимают — отбрыкиваются от него, а Димитрий телом крепок. Как начнет руками сучить — нипочем одному не управиться. Да-а, тут как ни крути, а без помощников никуда. Не меньше двоих понадобится», — и тут же мысли Захарьина приняли иной оборот, и он деловито стал прикидывать — кто из его знакомцев отважится на это дельце.
Размышлял долго, потому что здесь осечек допускать было нельзя. Опять же как подойти да что посулить. Он, Захарьин, не Василий Иоаннович, пригрозить ему нечем, а царскую кровь пролить — для многих такой смертный грех, что мало кто отважится, так что тут лучше чужаков брать. Ну вот, к примеру, Глинские, скажем, Бельские или еще кто из пришлецов. Они, конечно, князья и все, как один, Гедеминовичи, но в то же время шатко им покамест в Москве, а тут такая подпорка в руки лезет — должны ухватиться. А кого именно? Боярин призадумался, но тут сон окончательно сморил его и додумывать пришлось уже поутру. Василий Иоаннович, поглядев на помятое, невыспавшееся лицо Захарьина, лишь сочувственно кивнул головой и поинтересовался:
— Ну, как ты, оклемался от вчерашнего? — а сам настороженно продолжал буравить боярина колючим взглядом.
— Непременно, государь, — твердо ответил тот и многозначительно заметил: — Что нам,
— Ишь ты, — усмехнулся Василий Иоаннович. — Да ты пиит прямо. Эвон как заговорил: остуда — простуда. Ну, я рад за тебя, — и помягчел взглядом, оттаял, убрав льдистые колючки куда-то далеко вглубь.
…Они вошли втроем. В тесной избе, печку в которой последнее время даже истопник ленился набивать дровами, их сразу охватил озноб.
«Не разомлеешь, — поежился Михайла. — Ну, ничего. Авось мы тут ненадолго», — и тут же едва не подпрыгнул на месте от приглушенного невнятного говора за спиной.
Прислушавшись, чертыхнулся в душе — то сторож, которого всего получасом ранее Захарьин угостил медом с особым настоем, что-то там пробормотал во сне. Однако половица под его ногой все-таки предательски скрипнула, и несколькими секундами погодя раздался еще один голос, но уже спереди:
— Кто здесь?
Странно, но внук Иоанна даже не был испуганным, разве что самую малость. Не дождавшись ответа, голос повторил свой вопрос. И вновь никто из вошедших на него не отозвался.
— Вот, стало быть как, — усмехнулся Димитрий. — Выходит, по мою душу пришли, не иначе. И много ли вас?
— Тебе на что? — не выдержал один из спутников Захарьина.
— Да, думаю, хватит тут у меня тяжелого под рукой али как, — смело произнес царевич.
— Усугубишь токмо, — хрипло выдавил Михайла Юрьич и досадливо прибавил: — Лучше бы ты медку моего испил за ужином. Тебе же все равно — не ныне, так завтра, а конец един.
— А то бы мы по своей воле явились, — помявшись, отозвался Захарьин. — Сидишь ты у него, ровно чиряк на одном месте, вот он и… Ты уж прости нас за ради Христа, — непроизвольно вдруг вырвалось у Михайлы, а в ответ услышал совершенно неожиданное, даже невнятное:
— Хорошо, прощу, коли исполните то, что я скажу.
— Мы… — начал было Михайла Юрьич, но Дмитрий перебил его:
— Пустяшное вовсе. Слова мои предсмертные передайте ему, и все. А я тогда не токмо прощу, но и длани не подниму, чтоб отбиться, когда давить меня учнете.
— Это можно, — согласился, не подумав, Захарьин.
— Спасением души клянитесь, что исполните, — глухо произнес узник. — Что согласны на муки адовы, ежели нарушите свое обещание.
И в зловещей тишине один за другим прозвучали три голоса:
— Клянемся.
— Клянемся.
