ничего не узнаем, поелику нам не постигнуть глубины сердца у человека и не понять слов мысли его, так как же мы можем испытать бога, сотворившего все это? Писано мудрым: «Тогда я увидел все дела божьи и нашел, что человек не может постигнуть дел, кои делаются под солнцем» [107].
— А как же Федор Иванович сказывал о премудрости, коя знает давнопрошедшее и угадывает будущее, знает тонкости слов и разрешение загадок, предузнает знамения и чудеса и последствия лет и времени. А как…
— А никак, — сердито отрезал старец, но, услышав предостерегающее покашливание Карпова, тут же поправился: — То им реклось про человеческую мудрость. Оно правильно. Ты — великий князь, тебе без нее никак не обойтись. Но ты же тщишься познать божию премудрость, а это не след. Сокрыта она от очей всего живущего и от птиц небесных утаена. Стремление твое уже инако именуется, не поиском истины, но излишним умничанием. О том и в святых книгах сказано. — И процитировал: — Нечестивые же как умствовали, так и понесут наказание за то, что презрели праведного и отступили от господа[108]. А в книге Иова о премудрости сказано: «Не знает человек цены ее и она не обретается на земле живых. Не дается она за золото и не приобретается она за вес серебра»[109].
— А как же апостолы? — жалобно пискнул ученик.
— И они никак, — почти со злорадством отрезал Артемий. — Митрополиту Макарию лучше знать — чьи лики в церкви размещать. Или ты полагаешь, что больше его в святом писании мыслишь? Нет? Ну тогда иди и веруй. А ныне я на тебя епитимию накладываю — десять дней по десять раз молитву господню[110] зачтешь да столько же «Непорочны» [111].
— Может, я лучше Исусову молитву зачту? — хитрил Третьяк, помня, что она еще короче и имеет всего семь слов[112].
— Не может, — сурово оборвал его старец и добавил: — Вкушать же три дня дозволяю лишь хлеб с водой.
— А грибочков можно? Они ж тоже постные.
— Нельзя! Это не пост, а епитимия, понимать надо.
И спустя всего пару дней Артемий не мог не нахвалиться на Иоанна. Паренька будто подменили. Ни одного вопроса, ни одного возражения или, скажем, сомнения в чем-либо. Правда, глаза у него как-то потухли. Исчез некий огонек любознательности. И вообще старец подметил: когда занятия проводит Федор Иванович — огонек есть, а когда он сам — нет. Даже обидно стало.
Правда, если речь заходила о более простых предметах — какая утварь в церкви и откуда появилась, для чего она предназначена и что собой символизирует, то в Иоанне снова просыпался интерес. Хотя и тут не обходилось без вопросов, но они были уже не крамольные, а, скорее, уточняющие, то есть по делу.
Интересовало его все. Чем отличаются степенные антифоны[113] от изобразительных, а те, в свою очередь, от праздничных, да отчего они так называются. Или вот, к примеру, в чем отличие великого водоосвящения[114] от малого. Приходилось пояснять, что великое совершается накануне и в день праздника Богоявления, малое же — в дни храмовых и некоторых других праздников, а также по желанию верующих в любой день. Кроме того, в чин великого входят одни молитвы, а в чин малого совсем иные.
Любопытствовал он и причиной, по которой в Ваий Неделю[115] в храм приходят с ветками вербы, и отличиями царских врат[116] от дьяконских дверей[117], и тем, почему Пасха не входит в число самых главных двунадесятых праздников, числясь лишь в великих, и прочим.
О чем-то отец Артемий рассказать мог, но иного и сам не знал, однако неведение свое не скрывал и виновато отвечал, что невдомек ему, отчего монаха именуют монахом, монастырь монастырем, игумена — игуменом, икону — иконой, лампаду — лампадой, а потир — потиром[118] .
«Эх, мне бы сюда старца Феодорита, — вздыхал он с тоской. — Вот уж ученый муж. По-гречески все равно что по-русски говорит, да и прочие языки при нужде осваивает так быстро, что диву даешься. Глядишь, растолковал бы нашему государю. Да и я тоже хорош, — бранил он себя нещадно и даже удивлялся: — Вот сколько раз читали в монастыре, где проживал, паримию [119]. И в Великий пост, и на вечернях в дни некоторых праздников, и на великом водоосвящении. Иной раз помногу, чуть ли не до семи-осьми, а на утрени Великой субботы и до полутора десятков, а я ни разу так и не удосужился спросить — отчего такое чудное название. Или вот тоже параклис[120]. Наизусть помню, а почему тот именуется именно так — не ведаю». После такого сурового осуждения он тут же накладывал очередную епитимию, но на этот раз на самого себя, и честно замаливал грех равнодушия.
Богослужебные книги и те куски из них, что давал старец, Третьяк тоже беспрекословно выучивал наизусть, свободно ориентировался и в ирмологии, и в октоихе, знал псалтирь и служебник, требник и типикон, триодь и часослов, не говоря уж об Апостоле и Евангелиях.
Правда, Карпова будущий великий князь все равно слушал внимательнее. Рядом с окольничим он мог часами сидеть неподвижно, словно завороженный, внимая его увлекательным рассказам. Не то чтобы пошевелиться, он и дышать, казалось, забывал, пока тот повествовал свои дивные истории. То есть выходило, что сказания Федора Ивановича ему все равно поинтереснее.
Однако по здравом размышлении отец Артемий рассудил, что уж лучше пусть не будет огонька, но зато не будет и вопросов. Сам Артемий тоже далеко не во всем соглашался с нынешними отцами церкви, потому и ушел из псковского монастыря. Не по душе ему были церковные порядки, алчность, сребролюбие и прочее, что творилось в обителях тех времен. Ему зачастую претили и поучения отцов церкви, да и в святых книгах он не со всем соглашался, но считал, что поначалу его ученик должен обучиться общепринятому, а уж потом мыслить далее.
Но особенно хорошо у них получалось, когда они учили совместно. До поры до времени помалкивавший Федор Иванович, внимательно прислушивающийся к поучениям старца, неожиданно встревал в разговор и лихо дополнял библейское высказывание, процитированное отцом Артемием, какой- нибудь мудрой поговоркой.
Старец пристально смотрел на Карпова, после чего выдавал еще одно изречение из святых книг. Федор Иванович снова и почти мгновенно парировал другой подходящей присказкой. И так это славно у них получалось, что Третьяку оставалось только восторгаться обоими. Причем зачастую это перебрасывание превращалось в своего рода состязание, когда старец принимался цитировать поучения одно за другим, да все на разные темы.
— Против вина не показывай себя храбрым, ибо многих погубило вино, — начинал старец.
— Кто винцо любит, тот сам себя погубит, — тут же подхватывал Федор Иванович.
— От лежащей на лоне твоем стереги двери уст твоих, — с лукавой улыбкой продолжал старец.
— Лучше в утлой ладье по морю ездить, чем жене тайну поверить, — находил нужное Карпов.
— Не будь духом твоим поспешен на гнев, потому что гнев гнездится в сердце глупых, — переходил на другую тему отец Артемий.
— От гнева до глупости один шаг, — победно усмехался бывший думный дьяк.
— Наушник и двоязычный да будут прокляты, ибо они погубили многих, живших в тишине, — замечал старец.
— Бойся клеветника, яко злого еретика, — вторил ему Федор Иванович.
— Не на всякое слово, кое говорят, обращай внимание, — говорил отец Артемий.
— На всякий роток не накинешь платок, — подтверждал Карпов и добавлял: — Собака лает — ветер носит.
— Бывает другом участник в трапезе, и не останется с тобою в день скорби твоей, — поучал монах.
— На обеде все соседи, а пришла беда, они прочь как вода, — кивал головой бывший думный дьяк.
— На разумного сильнее действует выговор, нежели на глупого сто ударов, — изрекал отец Артемий и
