подозрений со стороны царя.
— Ну, с ними понятно. На что в руинах ковыряться, коли пожирнее добыча имеется, — все так же неторопливо продолжал Иоанн. — А вот с вами… Вот я и мыслю — почто они мимо цельных пробежали? То мне первое дивом показалось. Но есть еще и второе. Я про саму лжу реку, — пояснил и злобно, как показалось сидящим, на самом же деле радостно улыбнулся царь.
Радостно, потому что чувствовал, что все — робкий и неуверенный в себе холоп Подменыш где-то там глубоко внутри, и теперь только от самого Иоанна зависит, позволить ему или нет вынырнуть на свет божий.
— Ну не верю я, что народишко сам до такого додумался. Мне мамки в детстве много баек сказывали, но не упомню, чтоб хоть в одной злая ведьма град христианский водой кропила, коя на мертвых сердцах настояна. Куда проще взять его и попросту запалить. И удалось по моему повелению споймать кое-кого из тех, кто эту лжу людишкам сканазывал. Жаль, что не всех, да мне и немногих хватило.
Иоанн еще раз улыбнулся, делая многозначительную паузу и вновь пристально окидывая взглядом сидящих. Теперь и не особо внимательный человек заметил бы, как заерзала на своих бархатных и парчовых полавочниках чуть ли не добрая половина бояр.
— И сызнова не пойму, — произнес он вкрадчиво. — То ли мои каты и впрямь худо свое дело знают, то ли хлипки все пойманные оказались, то ли по чьей-то указке их так скоро до смерти запытали, — протянул он задумчиво, и тут же не услышал — почувствовал еле слышный вздох облегчения.
— Напрасно ты, Григорий Юрьич, возликовал, — повернул он голову еще к одному толстяку, мгновенно побагровевшему от испуга. — Неужто мыслишь, что коль ты стрыем[140] Анастасии Романовне доводишься, то с тебя теперь и взятки гладки? Не дело государю родичей своих миловать, коли вина на них явная. Чрез то и иные возроптать могут. Вон, Федор Иваныч, к примеру, — указал он на соседа Захарьина. — Род Скопиных-Шуйских один из самых именитых на Руси. Скажет он мне, почто же меня, такого же Рюриковича, на плаху, коль вина у нас с Григорием Юрьичем одинакова, а ведь тот и не из князей вовсе, да и возвысился лишь потому что я в женки Анастасию Романовну из его рода взял? И что я ему поведаю?
И, не давая никому опомниться, Иоанн перешел на остальных, осыпая их насмешками и мекая, что ему все доподлинно известно. Однако под конец своей речи, когда напряжение в импровизированной Думной палате дошло до предела, а не просто толстого, но огромного князя Михайла Васильевича по прозвищу Хворостина, сомлевшего от духоты, вытащили на свежий воздух, когда все ожидали, что вот-вот и кликнет царь своих слуг для расправы, он, как ни удивительно, смягчился. Благодушно махнув рукой, Иоанн произнес:
— Быть бы вам всем… сами ведаете где, да отец Сильвестр отмолил. Сказывал он мне, яко в святом писании писано: «Всяк человек да будет скор на слышание, медлен на слова, медлен на гнев, ибо тогда не сотворит он неправое». Потому я, памятуя, что милость во время скорби благовременна, яко дождевые облака во дни засухи, решил всех помиловать… Окромя одного.
Все вновь затаили дыхание. Из предыдущего никак было не понять — на кого именно царь гневен более всех прочих, а потому для мысленного взора чуть ли не каждого их присутствующих, кроме князя Палецкого, открывалась вполне реальная и весьма печальная перспектива лишиться головы.
— Вы, бояре думные — народ мирской. Вам я хочу токмо напомнить одну из притчей царя Соломона: «Скрывающий свои злодеяния не будет иметь успеха, но кто сознается и оставит их, тот будет помилован». А вот тому, кто носит духовный сан, простить лжу не могу. К тому ж изречена она была не во благо и не во спасение, но во зло. Посему в духовниках у меня протоиерею отцу Федору более не ходить. О том же, достоин ли оный священник сан свой носить — пусть решит митрополит Макарий, а мне иного даст, без злобы на сердце и корысти в душе.
Словно пузырь лопнул — разом загомонили бояре, на все лады восхваляя мудрость и милость царя и угодливо присоединяя свой голос к осуждению благовещенского протоиерея Федора Бармина. Его не жалел никто — чужак. Даже те, кто подбивал его в своих интересах натравить царя и направить его гнев на Глинских, ныне тоже не испытывали по отношению к нему никаких чувств. К тому же Бармин взялся за это дело не из неких идейных соображений, а содрав с заговорщиков аж тридцать рублев. Словом, знал человек, на что шел и во имя чего рисковал.
Иоанн искоса посмотрел на Палецкого, который сидел молча и смотрел на Иоанна пристально, не отрываясь. Во взгляде явно читалось уважение, смешанное с легкой долей удивления. «Не ожидал такого. Ей-ей, не ожидал», — говорили его глаза.
Царь с облегчением вздохнул, перевел дыхание, после чего легонько стукнул посохом. Шум не унимался. «Ах так!» — И он грянул со всей мочи.
— Ишь, разгалделись, яко вороны. Негоже допрежь скончания всех делов трещать по-сорочьи, — спокойно произнес он. — Мыслю я, что не токмо самим успеть к зиме построиться, но и погорельцам подсобить. Я уже порешил, какие улицы и слободы на полный кошт возьму. Ныне речь о вас.
— Нам бы самим на ноги подняться, — скорчил жалостливое лицо князь Скопин-Шуйский. — Не отказываемся, государь, но и то в резон возьми, что не они одни — многие из нас тож ныне в погорельцах.
— То верно, — согласился царь. — Да не совсем. Из тех, кто тут сидит, таковых всего четверо — я и те трое, кои мною названы были. Остальные же… Хотя дело это богоугодное, а потому подобает его вести без понуждения. Так что ежели кто не возжелает простых людишек удоволить, да казну свою на них потратить — примучивать не стану, — произнес он хладнокровно, после чего бояре облегченно вздохнули, но ненадолго. — Одначе царь должон своим ближним советчикам верить как себе самому, даже более. Для того и в них самих вера у него должна быть — что они всегда и во всем с ним заодно. А коли такой веры нет, то и советчики такие мне без надобности. Ни слушать их, ни зрить подле себя я не желаю. — И тут же все вновь расстроенно охнули.
По всему выходило, что уж лучше раскошелиться — дешевле обойдется. Не сразу, с зубовным скрежетом, но называли они дьяку Казенного приказа суммы, которые обещали выдать в течение трех ближайших дней.
Да тут еще как на грех князь Дмитрий Федорович Палецкий, подтолкнув в бок Дмитрия Ивановича Бельского, первым назвал свой вклад. После этого Иоанн тут же заявил, что если уж погорелец решил дать столько на градских людишек, невзирая на то что ему еще полстолько придется затратить на собственный терем, то остальным — по справедливости — надо вносить раза в два больше.
— Ты ж, государь, сказывал — без понуждения, — попытался было встрять князь Оболенский, но Иоанна этим было уже не пронять.
— Тебе, яко обедневшему, я дозволяю вовсе не платить, — кротко заметил он, вызвав улыбку даже на лицах у сторонников боярина, а у недоброжелателей и вовсе неприкрытый смех.
Трапеза также прошла успешно. Избавившись от грозной опасности лишиться головы, тем более что в отличие от прошлых раз для кое-кого это было бы заслуженной карой, бояре благодушно шутили, похохатывали, а про изменения в царе если и говорили, то исключительно в благожелательном тоне, да и то лишь о духовных отличиях. Дескать, подобрел государь. Невесть кто тому причиной — то ли новоявленный протопоп Сильвестр со своей проповедью и впрямь сыскал какое-то проникновенное слово, дошедшее до государя, то ли сам царь осознал, что негоже опору трона предавать казням по одним лишь злым наветам, но нынче Иоанн Васильевич и впрямь и благоразумие выказал, и милость, и мудрость.
Вроде бы все шло как по маслу, но чем ближе к вечеру, тем на душе у Палецкого становилось все более неспокойно, да и Иоанн, с каждой минутой все больше напоминавший неуверенного Подменыша, явно не походил на триумфатора. Виной же тому был… назначенный на завтра отъезд в Москву. Можно было, конечно, не брать с собой царицу, сославшись на то, что Кремль и царские покои изрядно пострадали от пожара, но Иоанн прекрасно понимал, что это далеко не лучший выход. Если уж так по большому счету разбираться, то это не более чем отсрочка. Тем самым он лишь отложил бы грядущее свидание, которое все равно неизбежно. А если почует да поднимет крик?
Конечно, после нынешнего совета с Думой все бояре восприняли бы как должное, если бы царь повелел заточить лишившуюся рассудка девицу в монастырь под строгое наблюдение лекарей, и никто на ее вопли о том, что царя подменили, особого внимания не обратил бы. Но это как раз не выглядело бы победой, а уж тем паче — полным триумфом, подобно нынешнему торжеству.
