Высотка

явно вспомнил, как дышать, и дышит, энергичный, подкованный, похожий на молодого Витгенштейна, портрет которого он переснял из книжки, увеличил и повесил над столом. В другое время я бы его обсмеяла, но не сейчас. Сейчас я слушаю плеер и молчу.

На этого дядьку вся Москва побежала, одна ты без понятия, продолжает Гарик, не смущаясь отсутствием у меня ориентировочной реакции. Он не читает лекций, он говорит, да как! Простыми словами — и сразу о мире, не больше и не меньше. Целый мир, спасенный, собранный, освещенный в каждой точке… Если бы Сократ решил явиться нынешнему поколению, он, наверное, так и выглядел бы. Задрипанный портфельчик, лысая голова и над ней — сияние. Поточные аудитории битком, люди на полу сидят, я прихожу заранее, чтобы место занять и диктофон поближе пристроить. Его зовут Бибихин, Владимир Вениаминович. В сентябре пойди обязательно. Говорят, у него книжка вышла, но я пока не достал. Зато записал все, с первой лекции. Слышишь? Да вынь ты это из ушей, ты же себя доводишь до полной невменяемости! Что там у тебя?

Гарик втыкает в правое ухо наушник и ему доверительно сообщают: this is the end, my only friend, the end… of everything that stands, the end… no safety or surprise, the end… I’ll never look into your eyes again… Гарик отключается, досадливо плюет — и чего же ты хочешь теперь? Естественно, тут остается только убиться об стену. Тупик.

(Согласна, Гарик. Лучше бы мне и по сей день ходить девочкой, обожающей Пола Маккартни… Но теперь я слушаю «Дорз».

И все же ты прав, пора остановиться. Джиму нужно было под откос, а мне не нужно. Но инерция велика, и я не могу затормозить. Митя говорит — поехали со мной, и я еду, держась за него обеими руками, ветер в лицо, сумерки, скоро мост, там все и произойдет, если верить протоколу.)

Утром, спросонья, об навесные полки можно удариться головой, особенно об угол очень больно, и это тоже немного приводит, но не в чувство, а в бесчувственность. Целый мир для меня чересчур велик, а пенал в самый раз. Между книжками и кроватью свободных тридцать сантиметров, узкая колея к столу, на столе еще тридцать, но квадратных; книги, журналы, дедушкина чернильница, деревянные слоники; из окна пустынный двор с помойкой, желтые стены, пятнистые от сырости, за углом мемориальная доска в честь дважды Героя Советского Союза летчика Хрюкина.

Представляешь, говорит Гарик, у него пять взрослых дочерей, и все Хрюкины. (Он хочет меня рассмешить, он правильно делает. Наверное, это и правда смешно — пять дочерей Хрюкиных.) Бабушка частенько ходила к ним играть в преферанс, в молодые годы она этим даже зарабатывала. Девушка с косами, переводчик, разве такая может грамотно пульку расписать? Все так думали, и генерал думал. Азартный был мужик, продувался в ноль — считать не любил. Бабушка никогда с ним на деньги не играла, только на пуговицы, и то он чуть семью не разорил, со всех польт пуговицы спорол.

(Спасибо, Гарик, я поняла.)

Гарикова мама участлива. Не знаю почему, ведь от меня ей только хлопоты и сын на раскладушке. Бабушка не церемонится, болтает без умолку, и за это ей отдельное спасибо. Стопроцентный экстраверт, в ее восемьдесят жизнь интересна как никогда. Изучает очередной азиатский язык, ходит на выставки, в «Иллюзион», благо тут рядом, дважды в неделю — в «Иностранку». Тонких и опасных мест не замечает, со мной, как и со всеми остальными, отстраненно-весела, пересказала по сто раз все мало-мальски интересные истории из жизни (сколько же я здесь нахожусь?), и это тоже помогает. Когда тобой не интересуются.

(А у Джима с Дженис едва не случился роман. Они заявились вместе на вечеринку и все такое, но потом Джим упился в стельку, а Дженис стукнула его по башке бутылкой пива «Хамовники» «Southern Comfort» и ушла. Наутро Джим протрезвел, начал клянчить ее телефон, ему понравился номер с бутылкой, это его здорово завело — ну и женщина, повторял он, какая потрясающая женщина!.. Ему сказали — кинься, эта штучка не про тебя, все равно ничего не получится. И он утешился, ему было с кем утешиться, это же Джим.)

Бабушка вручила мне пачку старых журналов «Юный художник» — просмотреть, есть ли что-то ценное. Хорошие репродукции вырезать, остальное в мусорку. Одуреть от бесконечных передвижников и бедных людей я так и не успела, в третьем номере — голландский ренессанс, неизвестный художник, портрет молодого мужчины. Тускло-зеленый колорит, простой фон, из фона выхвачено лицо, прямой, открытый взгляд, крупные черты, разве что волосы почему-то темные. И улыбки нет.

Так не бывает, Митька. Не бывает.

Разогнула скрепки, вынула лист, приклеила скотчем к стеллажу, который прямо над головой — теперь можно смотреть, не просыпаясь. Гарик вошел, увидел, вздрогнул от неожиданности. Вот и борись потом с доктриной реинкарнации… Может, лучше на стенку повесим? Будешь хотя бы иногда подниматься с кровати… Нельзя так, Аськин, вредно лежать без движения, растолстеешь. Ладно, ухожу. Я, собственно, здесь по маминому поручению, она обедать зовет.

(В доме какая-то возня, разговоры, Гарик убеждает родителей, что так надо, но я не вникаю, это их личные дела. Что-то про переезд, но куда, зачем…)

Оказывается, Гарик получил диплом. Пойдем со мной, говорит, в ГЗ вручение с попойкой, я могу пригласить одно лицо, например, твое. Заберем корочки, обмоем их с нашими, погуляем на Ленгорах, закатимся к Олежке праздновать — он себе шикарную квартиру снял, вот буржуй. На простых диванных мастерах разбогател.

А Настя? — спрашиваю. Нет уж, ей будет неприятно, да и зачем я вам. Я же не химик и никогда им не была. Так, разбила пару дефлегматоров и один раз накапала сдуру на подложку. Иди сам.

(Женщина-психолог — не психолог, не химик и не женщина. Лечила-лечила, вопросики задавала всякие, на которые ответа нет… Ну конечно, Митька трудный случай, но ведь и ты непростой… И он как-то терпел, а ты… Отняла у одного, у которого много, чтобы спасти другого, обделенного? Почему люди постоянно ведутся на эту глупость, что хорошие и сами как-нибудь проживут!..

Да нет, причем тут «спасти», чушь это. Просто не поверила. Что тебя — такую — форева. Эгоцентричную, инфантильную и этически недоразвитую. А надо было слушать Кубика и обеими руками держаться. Как Элька. Если у них с Митькой было… если было и он успел хоть что-то пережить… узнать, засветиться, потратить себя… побыть счастливым, впитать солнце, соль, ветер… и за свои двадцать четыре…

Где же ты была, Ася, ты?)

Еще через две недели (после чего?) Гарик вваливается в комнату довольный, с безразмерным рюкзаком, в который предстоит все это сложить. «Все это» навалено на кухне, громоздится бесформенными кучами на полу и блокирует маме доступ к кухонным шкафчикам с крупой. Впрочем, крупу из шкафчиков уже подчистили, она перекочевала на пол вместе с вермишелью, чаем, концентратом клюквенного киселя, спичками, солью и спиртом «Рояль», который в доме держат для хозяйственных нужд.

Мы идем в поход, Аська. Ты ведь даже не знаешь, где твоя метафизическая родина. Живешь и не знаешь, что такое горный Крым, пещеры, карсты, реликтовые леса, дикая земляника, море, наконец. Э, нет, Одесса твоя не считается, разве ж это море, когда без гор. Серьезно, вштырывает по полной. Там твои места. Ты же хотела, как у Битлз:

Soon we’ll be away from here,

Step on the gas and wipe that tear away,

One sweet dream came true today (Yes it did!).

Понесешь сиреневый рюкзак, он ерундовый, килограмм на десять-двенадцать. Детский, короче говоря. А я возьму черный, размером с грузовик. Если хочешь помучиться — давай поменяемся. Общий замысел таков — только ты и я, тушенка, гречка и карамель «Мечта». Ну хорошо, на первое время возьмем еще ириски. Остальное на месте прикупим.

(…my only friend, the end… it hurts to set you free… but you never follow me… the end of