Не-а. Даже удивительно. Я же люблю загорать на газоне. И ты всю дорогу мне внимал?
Нет, конечно. Я отключился. Смотрел. У тебя очень смешно кончик носа двигается во время разговора. Как будто ты отдельно, а он отдельно.
Знаешь что, Митенька…
Знаю, знаю. Все, что ты собираешься сказать — чистая правда. Я такой.
Ты даже не представляешь, какой ты… Ты… ты…
(А придумать ничего не могу. И на стуле сидеть больше не получается. Сейчас встану и сделаю то, что хочется, а не то, что надо, можно или нельзя.)
Аська, что ты делаешь, щекотно. Ну щекотно же, смеется Митя. В ГЗ топят будь здоров, ты перегрелась. Тебя надо в душ, да под холодную воду, но боюсь, не поможет.
Митька, бормочу я, почему на твоей рубашке столько пуговиц… и, главное дело, мелочь такая, не слушаются… у меня, между прочим, с мелкой моторикой все в порядке… шью, вяжу, починяю примус, то есть эти, как их, диваны… а тут ты со своими пуговицами… откуда взялся?
Не знаю, что со мной такое приключилось, вдруг, без предупреждения, как будто рябь побежала по поверхности и ум патиной покрылся,
Впрочем, Фидия тоже нет, он тоже выдумка
есть только теплый мрамор плеча, облитый июльским солнцем, и я, девушка из Московской области, которой по-хорошему надо бы под ледяной душ, только это, Митенька, и в самом деле не поможет, хоть головой в сугроб
и я точно теперь от тебя не отлипну, нет такой силы
ни ньютоновой, ни не-ньютоновой
реактивной, инерционной, гравитационной
ни этой, как ее, форца дель дестино
которая могла бы меня от тебя оторвать
хочешь, скажу тебе об этом?
Митька, ну какой ты дурак, говорю я сердито, потому что наткнулась на неожиданное препятствие. Ты носишь майку?! Как ребенок, ей-богу! И что мне теперь делать с твоей майкой… (а сама чуть не плачу, силы в пуговицы ушли, на майку уже не хватает). Меня мама ругала, что я надеваю
Видела бы ты себя сейчас, говорит Митька, берет меня в охапку и сажает на подоконник. Погоди, я все-таки диван разложу. Спать пора, уснул бычок, лег в кроватку на бочок и спит. А ты чем хуже?
Вот, совсем другое дело, радуюсь я с подоконника и обнимаю его за шею. Теперь я вижу, какой ты… А то при этой разнице в росте глаза в глаза не посмотришь и целоваться неудобно… Ой, что я говорю… Как в лифте, да? Ты надо мной наклонялся в три погибели… очень трогательно, но хлопотно… у тебя, наверное, шея затекла, и болела потом… И ты меня вспоминал добрым словом, я надеюсь… Вспоминал? или забыл уже?
Митька, я такая неудобная… Правильно Кубик тогда сказал — покой нам только снится, и тебе в первую очередь (или это не он сказал?). Я же не просто так, у меня идеи в голове… Я же не могу просто взять и поцеловаться… или могу?.. Митька, ты такой огромный, до неба, аж голова кружится…
Что голова кружится — это вполне объяснимо, говорит Митька. Но вот все остальное… И смотрит на меня… а во взгляде… как бы это сказать… удивление? надежда? новая жизнь?
Совершенно счастливые глаза.
Нет, внезапно трезвею я, в этой комнате я тебя целовать не буду, нет… Тут все чужое, не мое, не твое… Я лучше обниму тебя до самого утра… Ты ведь останешься?.. одеялком укрыть, водички… и вообще… оставайся вообще… но что с твоей майкой делать, ума не приложу… Где у нее верх?
Митька не выдерживает и снова смеется. Отчаявшись разобраться с майкой, я обнимаю его еще крепче и прижимаюсь ухом к его груди. Все-таки разницу в росте так просто не устранишь. И не надо.
Я молчу, слушаю. Митька стоит, не шелохнувшись. Дышит. А у меня — волны, поднимаюсь и опускаюсь, вверх и вниз, прислушиваюсь — ничего. Только шум моря.
Митька, говорю, куда ты сердце подевал, где оно? Все еще там?
Там, отвечает. Как обычно у людей и бывает — слева, а ты сейчас справа.
И голос как из-под воды. Как будто сквозь водяную линзу. Густой, темно-зеленый, свет застревает и не движется.
А ты человек? Мне иногда кажется, что ты засланный, ну, оттуда… (говорю я, а Митька меня обнимает; осторожно, как будто я стеклянная; потеряю равновенсию, упаду — и вдребезги, и другой такой не будет…) Точно, засланный. Который зачем-то майку надел. Ему там, на небе, сказали, что так надо. Устаревшие сведения, давно языка не брали. Ты оттуда? Чтобы у меня все было хорошо, да?
Конечно, говорит он твердо, а потом опять — уголки губ разъезжаются, и все по новой. Хи-хи-хи да ха-ха-ха. Держись, не падай, я сейчас.
(И перекладывает обе мои руки, и я почему-то слушаюсь, наблюдаю, как он разбирает диван
достает одеяло,
подушку, вверх вниз
а у меня волны —
вверх вниз
вверх вниз
вверх вниз.)
Ну что, разделась? — спрашивает он, сдерживая очередное хи-хи. Повернуться можно?
Забираюсь под одеяло с головой, чувствую, будет мне завтра апокалипсис. Подготовилась к семинару, ага…
Не уходи, прошу я сквозь толстый шерстяной слой и два слоя тонких, хлопковых, побудь со мной и все такое. (Надо же, романс прорезался, который моя Татьяна Александровна на отчетном концерте исполняла.
Руку из-под одеяла потихоньку выпускаю, ищу, есть ли кто снаружи живой, здесь ли.
Здесь, здесь. Рука теплая, ладонь широкая. Побуду, говорит, пока ты не уснешь. Хотя бы нос высунула, задохнешься ведь.
И не проси, говорю. Может, я хочу задохнуться. Может, у меня дыхание сперло и обратно не возвращается. Митька, мне завтра будет стыдно, да?
Обязательно, отвечает он. Приду с утра посмотреть, как ты краснеешь. Принесу живой воды, есть у меня тайный рецепт, чтобы с того света выручать. Ни о чем не думай, спи. Доброй ночи, Ася Зверюшкина.
И за руку держит.
Вы бы уснули?
Я — да. Сразу и без задних ног.
