баловались, железо надо сдавать в утиль машинами, чтоб получить. А цветные металлы – ценность, их на спине донести можно, и за них дают!.. Бывали и попутные находки, для себя: щербатые вилки, сточенные почти до самой спинки ножи, клещи с разинутой пастью – намертво винт заело, медицинские скальпели, шестерни, непонятные детали – ума не дашь!.. И подшипники!
Подшипники куда хочешь годятся: и на самокат, и просто так – выбить шарики из обоймы, а потом в руке носить или в кармане – приятно.
Кладоискатели, первопроходцы! Где ты прошел, другим делать нечего.
– Ищи, ищи, авось чего и найдешь – как же! – говорил дядя Мишка.
Свалки были разные: городские, дворовые, овражные, заводские, «развалюхи» – в развалинах, загородные... Городские – те всем известны, дворовые – и подавно, возле предприятий – каждый день новенькое, дежурить надо, а высыпят, кидайся всем скопом: кто что захватит; овражные – туда отовсюду свозят, только рыться долго, объем работ большой, валят с машин вместе с редкостями землю и камень; в развалинах – много всего, достать трудно, – из стен провода хорошие торчат, из груд битого кирпича, точно маленькие удавы, высовывают свои обрубки свинцовые кабели; а вот загородные свалки – лучше всего! – но тележка нужна. Километров пятнадцать от города.
– Вон там, Вовка, самолетная свалка была! – Виталий поднял сына и посадил на плечо. – Вон там, на горизонте...
Самая замечательная свалка – самолетная!.. Бесчисленная стая хищных птиц с переломанными крыльями, продырявленными головами, отсеченными хвостами, перебитыми лапами... Они прочерчены дырками очередей, отверстия – гладкие снаружи, как горлышко гожей бутылки, и зазубренные изнутри, будто вскрытая консервная банка. Самолеты стояли, лежали, сидели – угрюмые, злые, тоскливые... И лишь один, отбившийся от стаи, уныло распластался на земле поодаль от всех, не в силах проползти к своим какую-то сотню метров.
Самолеты оживали, когда налетал ветер, они звенели, гремели, качали пропеллерами...
Виталик залезал на спину самолета, глядел на африканские копья пропеллеров, поднятые над стаей, и ему слышалось, как нарастает зуд моторов, сначала одного, затем подхватывали другие одиночки, и вот начинала кричать вся стая, пытаясь подняться в воздух, но земля уже не могла оттолкнуть их от себя, они срослись с нею, словно пустили корни. И лишь иногда какой-нибудь полуразобранный «кукурузник», более легкий на подъем, чем массивные бомбардировщики, вдруг заваливался на бок, как сухостойное дерево.
Все часы, компасы и другие хитрые приборы давно сняты, вырезан плексиглас – и редко у кого из мальчишек нет в сарае завала самолетных частей. По краям стаи самолеты уже ободраны, и ветер позванивает клочьями обшивки. А там, в глубине стаи, стучали молотки – листы дюраля с металлическим всхлипом падали наземь. И потом двигались, точно сами собой, в город; листы огромные, и мальчишек за ними не видно. Повизгивали тележки, из-под колес бежала сухая пыль. Тянулось это с утра до вечера, и стая молча смотрела вслед. Но когда темнело, пусто становилось вокруг, мальчишки сматывались по домам – здесь было страшней, чем на кладбище. Виталий и дядя Мишка поспешно толкали тележку, нагруженную дюралем, Виталий оглядывался, и если видел вдали над полем огонек пролетающего самолета, то почему-то верилось, что кому-то из стаи удалось уйти. В кабине, в черной паутине арматуры, свистит ночной мрак, штурвалы держат неведомый курс, покачиваются израненные крылья, опираясь на плотный несущийся воздух, а к утру самолет возвращается назад и становится бок о бок с товарищами, потому что нельзя навсегда уйти из стаи.
– Тебя мальчишки любили? – спросил Вовка отца.
«Нет, никто не любил меня, Вовка, кроме двух кривоногих пацанов Ануровых... Два брата акробата», – как он их называл. Они жили здесь на бугре.
Тут, на месте этого типового универмага, раньше стояла огромная церковь. Когда-то отец Ануровых был священником, а сразу после войны стал бригадиром «копачей» на кладбище, так как не мог устроиться по специальности. Все церкви в городе были разрушены во время войны и после, уцелела только одна, где он и жил в полуподвале. В церкви помещался склад: мешки с пшеницей, кучи семечек на полу и всякие пустые ящики по углам. Пасмурный зал церкви пересекали солнечные лучи, похожие на длинные столбы прожекторов, в их свете метались, безуспешно пытаясь вывернуться, ослепленные пылинки. Высокие окна за железными виньетками решеток не были застеклены, с улицы всегда тянуло прохладой, и здесь, даже в безветренные солнечные дни, гуляли юркие сквозняки. Большой купол церкви висел так высоко, что чудилось – облака плывут сквозь его обнаженный деревянный скелет. Снаружи каменные карнизы поросли травой, а из-за погнутого креста, позванивающего обрывками цепей, выглядывало тонкое деревце, летом оно оживало, а осенью, как и положено, пускало желтые самолетики листьев по ветру.
Белые ступени у входов были изъедены выемками от бесчисленных ног... Ступени вели к темным дубовым дверям, двери подпоясаны засовом, застегнутым на тяжелый замок, и обиты железными узорами, доски рассохлись, дали трещины, кое-где из них торчали осколки бомб. Вокруг церкви ковыляла дорожка осыпавшейся штукатурки, и стены пестрели морковными пятнами голых кирпичей. Церковь была большая, и двор – большой, и ограда – большая, протяженная, с двумя воротами. Во дворе стояла обшарпанная часовенка под ржавым шлемом луковки, в желтых крапинках бывшей позолоты – тут находилась уборная. На часовенку выходило три оконца, пробитых в толстом фундаменте храма. Перед ними на гряде рос лук. Виталик наклонялся и заглядывал в открытое окошко. В полуподвале на белых стенах и струганых досках пола лежали четкие треугольники и квадраты солнца. Они – того же цвета, что стены и пол, но во много раз ярче, словно там прошлись для пробы особенно чистой краской. Отец Ануров сращивал гвоздями сломанную ножку табуретки и тихонька напевал: «Я маленькая балерина, всегда нема...»
– «И знает мокрая подушка...» Они во дворе, – говорил он, увидев Виталика, – «в тиши ночей».
Виталик огибал церковь. В зарослях бурьяна лежали каменные плиты, они как бы не касались земли, поддерживаемые на весу согнутой травой. Со всех сторон под плиты можно было свободно просунуть карандаш. У западного входа сидели на корточках Санька и Витька Ануровы, играли «в ножички» вилкой. Витьке обычно везло, он снова и снова отрезал в свою пользу порядочный сектор в очерченном круге. Санька еле умещался в оставшемся пятачке, он стоял на одной ноге и угрюмо смотрел, как выигрывает младший брат. Вот опять втыкается вилка, опять отрезана полоска земли возле самой пятки. Санька становится на цыпочки, балансирует, размахивая руками, и валится на траву за черту. Витька три раза с оттяжкой кидает «росписью» вилку, и все три раза она вонзается по ручку в малюсенький островок.
– Два-один! Давай по-новой! – ликующе кричит Витька и снова делит круг поровну.
– Айда на реку, – говорит Виталик.
– Мы только что, – отвечает младший, прищурив глаз.
– Когда ружье подаришь? – деловито спрашивает старший.
Мать Виталика недавно развелась, она вышла замуж за военного инженера, он служит в Германии. Виталику ружье духовое прислал и десять коробочек с хвостатыми пульками!
– Инженер приедет, – хвастался Виталик, – ящик ружей привезет. Вам насовсем дам. Два!
Ануровы прекращают игру и с удовольствием слушают. Интересно, верили они Виталику?.. «Каждому по ружью! Каждому по овчарке – щенку с черным небом! Каждому по биноклю «Цейс-Йена»! Виталик-то себе верил, слишком уж часто обещал он всем чудеса, привык.
Нынешний Виталий уже не помнил, когда это началось, но хорошо помнил, что действовало наповал. Он, Виталик, сразу оказывался в центре внимания, у мальчишек разгорались глаза, и ему было так приятно обещать то, о чем мечтал сам. Иногда ребята, устав ждать обещанное, начинали кричать:
– У меня твоих овчарок полон сарай!.. У меня твоих ружей – не сосчитать!.. У меня на твои бинокли шей не хватает!
Тогда Виталик клялся и горячо обещал что-нибудь новое: кортики, кинжалы, сабли... Входил в раж, и все зачарованно притихали.
Он наделял их сокровищами:
– Вот приедет инженер и привезет! Почтой нельзя!
– Овчарок нельзя, – кивали ребята. – А всякое оружие?
– И подавно нельзя. Посылки на границе проверяют.
Даже известный всей улице пятнадцатилетний хулиган Корелов слушал развесив уши.
– Мне много не надо, – говорил он Виталику с глазу на глаз. – Ты у него пистолет попроси.
