Это был хромой Юркин отец.
— Материал сырой, — оправдывался он.
— Сам ты сырой, идол стоеросовый!
— У вас все идолы, — обиделся Юркин отец.
— Скажи спасибо, что поленом не назвал! Тебе бы дрова колоть, а не столярничать! Бракодел!
Не глядя на них, бракодел направился к верстаку, что-то ворча себе под нос.
— Ты чего кричишь? Чего ругаешься? Он фронтовик. Раненый! — вступился за него Витька.
Отец растерялся.
— У меня все фронтовики. Я сам дважды раненный, — не сразу ответил он. — Прикажешь всем кланяться?
— Шляпу не уронишь, — буркнул Коршун.
— Это Юркин отец, — встрял в разговор Санька, — нашего друга.
— А ты помолчи, блатмейстер. Помощнички пришли! Защитнички выискались.
Витька повернулся и потянул за собой Саньку:
— Айда. Бесполезно.
Уходя, они услышали, как Витькин отец смущенно сказал столяру:
— Слышь, Степаныч, я погорячился. Виноват. Вконец закрученный!
— Работа такая, — повеселевшим голосом отозвался Степаныч. — Не бери в голову. Я тоже виноват: скособочил малость.
— Слыхал, что он говорил? — спросил Витька.
— Кто? Твой или Юркин? Слыхал: оба виноваты.
— Идол ты деревянный. Я про наш порох!
— Вежливый ты. Весь в папашу.
— С вами, бракоделами, станешь, — проворчал Коршун. Опомнился и рассмеялся.
— Работа такая, — смеясь развел руками Санька.
— Наша работа не такая, — серьезно сказал Витька. Нам кособочиться нельзя. Придется для начала граммов триста заложить в чурку.
— Заложить?
— Выдолбить внутри и насыпать. А дырку заткнуть.
— Шуму будет!
— Пусть ЛТ привыкает. Лишь бы она уцелела.
— Уцелеть, наверно, уцелеет. Двужильная. Но заикой останется.
— Так ей и надо, стоеросовой!
Они оглянулись и снова полюбовались на дом, который восстанавливали и Витькин, и Юркин отцы. Стекла сверкали на солнце. И можно было легко себе представить, что такой когда-то станет вся улица.
Чтопо тепебепе нападопо?
Такая манера тайно разговаривать…
К каждому слогу в слове прибавляешь другой: согласный звук «п» с предыдущей гласной. Например, слово «что»: прибавь «по» — выйдет «чтопо».
Все пацаны так в городе разговаривали, когда посекретничать надо, да так лопотали быстро, что взрослые ничего не понимали. «Жаргон! — удивлялась Санькина мать. — Как это вы?..» Но он ей тайну не выдавал. Зовут ребята со двора: «Выпыхоподипи в опорляпянкупу ипиграпать!» — Выходи в орлянку играть! Или хотя бы в жошку. А мать не знает, зачем зовут. От игры в жошку — в других городах: «лянду», «махнушку» — правый ботинок с левого бока быстро снашивается. Еще б! Целыми днями запоем подкидывали ногой вверх круглый кусочек кожи с пушистым мехом и пришитой к нему, продырявленной на манер пуговицы лепешечкой свинца. От ударов ноги жока взлетала этаким парашютиком снова и снова, не касаясь земли. Иные умудрялись до шестисот раз подбивать без передыха. Можно и пара на пару играть, передавая, как устанешь, жошку напарнику. Были такие заковыристые жошки, с шерстью на одной стороне подлиннее: они взлетали по понятной лишь одному владельцу кривой — только держись, пока насобачишься. На деньги играли и просто так. Откуда пришла эта игра — никто не знал. Но в нее играли по всей стране.
Рано утром Витька зашел за Санькой.
— Депелопо епесть, — сказал он при его маме. — Дапавапай быпыстрепей!
Дело есть. Давай быстрей!
— Головоломка, — покачала головой мама, но поняла, что Саньку срочно зовут. — Скорей возвращайся. В кооперации муку будут давать.
Обычно муку выдавали под праздник. За талончиками на килограммовый кулек в одни руки выстраивались громадные очереди еще за сутки. Через каждые несколько часов, и ночью тоже, проходили переклички, на них нельзя являться одному, чтобы отметиться за всю семью. Не раз семьей бодрствовали ночью дома у кого-нибудь из знакомых, живущих неподалеку от магазина.
Санька слышал, что муку решили продавать, не дожидаясь никаких праздников. Она могла испортиться от долгого хранения. Все переклички уже прошли, и самая сутолока начнется в двенадцать, когда муку успеют расфасовать.
Из раскрытого окна мать неожиданно крикнула Саньке вдогонку:
— Непе опопапаздыпывапай! — засмеялась. Не опаздывай, значит.
— Выдал? — нахмурился Витька.
— Она сама… — опешил Санька. — Библиотекарь. Всю жизнь с книгами.
— Лападнопо! — придя в себя, откликнулся он. — Ладно!
Витька привел его на вокзал, шепча по дороге:
— Я с колокольни в бинокль засек: Пожарин смотался к ЛТ, взял у нее пухлый сверток и передал его двум ханыгам возле пивной. Они на вокзал потопали. Значит, у ЛТ запас, она в сарай не заходила и не пекла. Я внимательно глядел.
На станции двое ханыг втихаря продавали хлеб проезжим, шепотком договариваясь и отводя покупателей за депо. Понятно, не станут же люди потом из другого города возвращаться, чтобы разыскивать тех, кто их надул?!
— На базаре теперь боятся… — сказал Витька. — А может, в сарай к Лысой Тетке ночью подкопаться? Подземный ход, а? — внезапно предложил он. — Или доску отковырнуть?
— Попробуем, — неуверенно ответил Санька.
…Вечером по всему дому разносился волшебный запах оладий и блинов! Получили муку!
Санька цапал раскаленные оладьи прямо со сковородки, дул на пальцы, давился… Неужели когда- нибудь наступит такое время, что каждый день без полуторасуточной очереди можно будет лопать оладьи? И неужели будут свободно продавать какие-нибудь консервы, кроме крабов?
Саперная лопатка
На ночь он отправился рыбачить с Витькой и Юркой.
Витька принес в сумке клещи, Юрка заявился с лопатой. Удочек они с собой не брали, взяли для блезиру донки, намотанные на дощечках. А почему, собственно, только для блезиру? Можно потом свободно и порыбачить. И почему — потом? С самого начала можно донки поставить.
При свете немецкого карманного фонарика «Диаманд» они спустились по кряхтящей на каждом шагу лестнице к реке.
Закинули у понтонного моста донки, наживив крючки выползками, и направились к Лысой Тетке,
