большущим развесистым фикусом-баньяном. Вдруг тот стражник вздумает проверить: «имей ли быть» у мальчика с собакой отец-иностранец. Лучше не попадаться лишний раз на глаза. Ну а Гав — тот всегда сумеет улизнуть.
Здесь было надёжное укрытие, если, конечно, не прыгать и не орать, как оглашенному, а вести себя тихо. Баньян раскинулся шатром почти на восьмистах тонких стволах — от нечего делать Пальчик принимался их считать, но каждый раз сбивался. Собственно, это были ставшие стволами воздушные корни. Другие сотни корней-жгутов ещё только тянулись сквозь листву к земле.
«Если засну, — подумал он, борясь с дремотой, — то, пожалуй, потом и не выйду. Окажусь как в клетке!» Но корневые жгуты висели неподвижной завесой, никак заметно не прибавляя в своём росте вниз — на это, верно, потребовались бы недели, а то и месяцы, — и он, успокоившись, нечаянно заснул.
Гав его, конечно, бесцеремонно разбудил, когда вернулся.
— Кончай спать, дрыхнуть, кемарить! На земле даже собакам спать вредно.
Пальчик зябко поёжился от сырости, поднимающейся со стороны моря. А, возможно, сторож-моряк проветрил парк слишком уж усердно.
На этот раз пёс мог его угостить только куском сыра. Сыр тоже отдавал рыбой.
— Что они тут, китов доят? — сказал Пальчик.
— А разве сыр делают из молока? — поинтересовался Гав, пропустив неизвестных ему «китов» мимо ушей.
— Не из воды же.
— А я думал…
Но Пальчик так и не узнал, что думал пёс. Тот сразу же перешёл на рассказ об ужине жирняков. Оказалось, туда пожаловали те двое начальников и стражи понабежало — хоть отбавляй! Поэтому и не удалось унести что-нибудь посущественней. И сам-то еле ноги унёс!
— Тебя заметили? За тобой гнались? — встревожился Пальчик.
— Заметить не заметили, но один кот погнался.
— Ну?
— Три шага пробежал, — со смехом рассказывал Гав, — и растянулся плашмя, как коврик.
— Коврики — плоские, — хмыкнул Пальчик, — а коты — круглые.
— Я на него наступил, — потупился пёс. — Случайно. Мне пришлось вернуться за сыром, который я обронил.
— Ну? — повторил Пальчик.
— На обратном пути я опять наступил на кота.
— И опять случайно?!
— Нарочно. Он как раз поднимался, чтобы вновь броситься вдогонку.
— Бросился?
— Раздумал. Наверно, до сих пор лежит — думает.
— И отчего вы так котов не любите?
— А за что их любить, если они всё время путаются под ногами. Поел? — сказал Гав. — Скажи спасибо.
— Спасибо.
— На здоровье!.. Или — пожалуйста? — вслух поразмыслил пёс, и просиял. — Пожалуйста, на здоровье! Умён — собака, — похвалил он сам себя по привычке. — Вот замечательное выражение. Возможно, единственное! Я его на твоём этаже слышал, когда один тип, который собирался понарошку щенят топить, так меня аттестовал!
— Что-что? — чуть не подавился Пальчик.
— Не знаешь? Псов всегда на собачьих выставках ат-тес-туют, — по складам с удовольствием произнёс Гав.
— Послушай, а собаки тут водятся? Что-то я не видал.
— А я видал. Тоже сытые, как коты. С бантиками на хвосте, — Гав плюнул. — Это не по адресу твоей мамы, а вообще! — посчитал он, что удачно вывернулся из неловкого положения, и продолжил: — А бродячих у них нету. Всех лишних — как могут быть лишние, если родились? — жирняки топят в море. А уж гордые какие эти собаки! Ну, те самые, неутопленные. Они, мол, лучшие представители своей породы, отобранные ещё в детстве! Наверно, жирняки выбирали самых толстых. А ещё собаки говорят, что…
— Так они говорят?
— А откуда же я бы про всё узнал?! Странный вы, право. Как удивлялась буфетчица Оля одному адвокату, который по утрам пил молоко, а не пиво. Говорят собаки, говорят, но только между собой. По- человечески болтать, трепаться, спикать, вякать — они не могут.
— Но ты же можешь.
— Сравнил! Я междуэтажный путешественник. Свой этаж имею.
— А у нас на «первом» ты разговаривать не умел. Как это понять?
— И понимать нечего. Там исключительно ваш мир, — заявил Гав. — У вас ни одна собака по- человечески не говорит.
— Постой, ты же побывал на «седьмом этаже»?
— Ну, побывал, — почему-то смущённо ответил Гав.
— А там ты говорил?
— С кем?!
— Но ты же…
— Там только мой нос побывал, — признался Гав. — Я и из лифта не выходил. Только глянул, и назад.
— Испугался? А я — нет! — похвастался Пальчик.
— Храбрец… Если б ты увидел «человечий ящик», как я — «собачий», ты бы враз дал тягу.
— Лично я на «седьмом» никаких собачников не замечал.
— Вот именно. Ты их видел, но не замечал. Потому что тебя не касалось. А меня — только я высунул нос — чуть не коснулось колесо проезжавших мимо собачников! Ясно?
— Ясно.
И Пальчик подумал: «Наверно, Гав может разговаривать только на „запретных этажах“. Наверняка он и на „седьмом“ заговорил бы».
— А нас, между прочим, ищут, — вдруг сказал пёс.
— Так давай быстрей в лифт! — вскочил Пальчик.
— Давай на вокзале стоит. Как говорила буфетчица Оля.
— Какой ещё «давай»?
— Жизни не знаешь. Тот, что на вокзале вещи носит. Он всё время кричит: «Давай! Давай!» Очевидно, себя называет.
— Да ну тебя! Надо бежать. Чего мы здесь околачиваемся?
— Я тебе сразу же хотел об этом сказать. Сам меня отвлёк своими душу питательными беседами.
— Душещипательными, — машинально поправил его Пальчик.
— Душе — это в душе. У вас в ванне. Душ, он тоже щиплет. А я говорю про душу. Бессмертную! Теперь-то сообразил? Вот как бы ты сказал об особой породе псов, которых почему-то всегда присобачивают к какому-то еноту? Забыл…
— Это ты про енотовидную собаку, что ли?
— Вот-вот, — обрадовался Гав. — Опять у тебя та же ошибочка. Как надо говорить? Еноту видная собака — вот так!
— Но…
— Опять отвлекаешь?!
— Молчу.
Гав посерьёзнел:
— К лифту нам не выйти. Ворота закрыты. Граница на замке, понял? Между пиками ограды не пролезть даже тебе, так тесно стоят. А по ночам побережье охраняют стражники с пограничными акулами. Они их водят вместо собак на цепочках по мелководью вдоль берега. Закрой рот, — потребовал он, — ты
