— Золота, серебра да каменьев самоцветных горы у него горные, а сам — слышь — в кармане семишник носит, больше, гыт, не надо. Душе легче, голытьбе нужнее.
— Веселый, размашный, доброты несказанной.
— Чистый ребенок. Глаза, что небо, говор, что песня, поступь лебединая.
— А ударит дубинкой — червонцы посыплются.
— В огне не горит, сабля не берет, пушка обратно ядром палит, топор отскакивает, стрела у ног в землю зарывается.
— Со счастливой долей на веки обручен.
— Отец родной.
— Разве чаяли, что так жить станем, — по вольности сермяжной.
— А вот-те и живем по устройству казацкому.
— Устоять бы только!
— Утолчемся!
— Он заступит.
— Кормилец наш, отец, заступник, великий человек.
— Эх-ма! Степан солнце-Тимофеевич.
Народу выросло плотной стеной. Каждому охота было еще раз увидеть Степана.
Иные за десятки верст притащились ко встрече долгожданной.
— Едут! Едут! Едут!
Раскатился гул, и тысячи глаз метнулись в сторону встречную.
В один отчаянный, радостный вой слились голоса.
Заиграли гудошники, гусельники.
Шапки, платки вверх полетели.
Будто несчетная стая великанов-лебедей, плавно и гордо на парусах с веслами подплывали к пристани струги Степана.
Впереди всех плыл знатный Сокол атамановский. На самом носу Сокола огнем горела огромная медная пушка, а на пушке верхом сидел Степан в красном одеянии, распевая веселую песню.
Три мачты с парусами были ярко расшиты пестроцветными шелковыми персидскими тканями и дорогими шалями.
На переднем парусе вышиты золотом слова:
«Здравствуй, вольный народ, астраханский». Алым бархатом затянуты борты Сокола, пол устлан коврами, канаты, веревки обернуты в цветистые ткани.
У бортов чернущие негры сидели, зубы улыбками оскалив.
На корме, под пышным балдахином, в нарядных кафтанах, на узорных подушках сидели удальцы и махали шапками народу астраханскому.
Около ног Степана, в желтой, полуоткрытой палатке, расшитой золотым шнуром, сидела на синей высокой подушке персидская принцесса, сияя бриллиантовым на голове полумесяцем.
— Ишь ты, ох, ох! — охали в воздухе удивления, — ох, ох!
— Цельной кораблище припер!
— Персидской выделки!
— Паруса шелковые!
— Сам отец на пушке сидит!
— Хорошо сидит.
— Не шелохнется.
— На нас глядит.
— Девка, мотри, девка персидская у ног сидит.
— В гости едет девка.
— Ох, ох, и какие-то чернущие люди с ним.
— Это негры. Бывали у нас такие. Может, индейцы.
— Ну и добра везет!
— За добром гонял.
За Соколом стройной вереницей тянулись другие струги, искусно изукрашенные персидским богатством.
А когда вся соколиная стая сошлась у пристани, то невиданная красота поразила всех.
И долго никто не мог тронуться с места.
А Степан, сидя на пушке, пел в народ:
Как кончил петь Степан, как посмотрел на народ, на струги свои, на раздолье волжское, ясное, привольное, как взял в свое сердце память о былом, — волнами бурными всколыхнулась грудь: понял разом Степан, как стосковался по родной земле, и не стерпел.
От счастья не стерпел, что снова дома. Слезы упали. Заревел. Вскочил Степан и заорал что есть мочи:
— А и здравствуй, народ родимый, народ вольный, народ астраханский. Бью челом тебе и до сырой земли поклон на веки вечные кладу и от всей понизовой вольницы, от самого сердца, благодарения сказываю за памятную встречу, за дружбу верную. Когда бился в походе и не мыслил, что такие победы одержать доведется, а вот молодчики-братья постарались. Рубились, пластались, вас вспоминали: ужо, видно, соскучились по родным сердцам. Все думали, коли ратного люду не хватит — из вашего брата черпать пригоним. Всего было, всё передумали. Пуще всего жалко удальцов, что головы сложили на чужой стороне.
— Ой, ой, — заойкали на берегу и сняли шапки. Степан встряхнул поникшую голову, взял в руку три ветки: ветку оливковую, ветку шелковичную и ветку кипарисовую, что были сломлены в садах персидских, и, повернувшись к стругам, молвил:
— Эй, вы, понизовые вольники, в победных кафтанах, отчаянные, загорелые пластуны, братья ратные, сходите на берег с песнями да с подарками, делитесь с людом астраханским, делитесь, покуда живы да щедры, снесите на берег все сундуки до единого со всеми богатствами да выкатите бочки с вином огненным, заморским.
Толпа шумела, волновалась, кричала:
— Батюшка!
— Отец!
— Кормилец!
— Солнце наше красное!
— Душа наша!
— Сердце наше!
Степан, пьяный от встречи, шатаясь, подошел к принцессе, а потом разом осушил кубок и снова запел, приплясывая:
