— Запевай, кистеньщики!
— Прочищай глотки.
Будто цветы на лугах, пестрели в горах молодчики, разъяренные вольностью, обветренные ветрами удач, прокопченные солнцем веселья, уснащенные, как мачты, снастями надежд, настроенные в дружный лад, ровно гусли звончатые.
И не было числа этим буйным головушкам понизовой вольницы, как не было конца притоку с дорог сиротских.
В горах Жигулевских
Будто исполинские верблюды сплошным караванным стадом залегли Жигулевские горы по приютному правому берегу Волги.
Иные свои губастые головы опустили в воду и пьют не напьются.
И пусть пьют.
А на жирных, заросших густозеленью горбах вольготно удальцам понизовым прятать животы свои, да ветрам буйным кумачовую славу пускать по свету.
Ну, и лихо по ночам в горах: крики, хохот, вдруг тихо, свист, рожки, вдруг грозно, выстрелы, песни, уханье дозорных, мычание, вдруг звездно, звериная ругань, раскатные слова.
На сторожевых вершинах костры.
— Верещи шибче!
— Вой!
— Гни!
— Царапай!
— Полулешачье! Варначина!
— Ой! Ядрена масленица! Лезь!
— Выворачивай!
— Обруснет!
— Кто ползет, окаянный?
— Чш-ш-ш……свойские, разинские. Нюхаем…
Гуляют удальцы по ночам.
Многие спят на вершинах высоких сосен да елей, качаются рыжечугунные пареньки, вспоминая в снах зыбкие руки матери и свою маленькую тогда судьбу чуть-чуть.
Или иной удалец, качаясь на высоченной вершине сосновой, лежит и во все глаза смотрит на звезды.
И всю ночь его удивленная душа бродит по звездолинным дорогам, прислушиваясь к мудрому течению покоя и вздрагивая иногда от изумрудного шума падающих звезд.
Всю ночь иному удальцу нет никакого дела до всего остального, кроме звездолинных дорог.
Он не слышит. Не знает. Не чувствует. Нет, и ничего-нетно…
В странноскитаниях болтается душа на полянах раздумья, склоняясь к журчальным истокам мудрости.
А когда с востока небокрая протянутся бледные руки рассвета в синюю глубь — вернется из странствий душа.
Удалец нащупает холодный кистень, крепко сожмет дубовую рукоятку, крикнет вниз:
— Барманза-ай-й!
И заснет могучим обильным сном.
Солнцевстальные лучи и птицы разбудят молодцов. Кто умоется росной душистой травой, кто пойдет к журчью, кто спустится к Волге, — уткой ныряет.
— День прожить и то — удивленье.
— А мы — гляди — обожрались днями.
— И-эх, жизнь-малина!
— Выходи! Ешь!
— Кто шире меня размахнется, кто?
— Рразз — в гриву!
— Бар-мара!
— Кто выворотит этот сосновый пень?
— Коленом. Жми. Крепче.
— Ид-ид-ид-ид.
— Рыжую пневую пыль глотай.
— Кто взгарабается на дерево вверх ногами?
— При! Лезь! Вяжи!
— Ухх — носом — е — мать еловая.
— Ой, некуда силу деть.
— Рожай урожай!
— Гарабайся на с
— Садись на верхушку, свисти соловьем.
— Сучок в глаз залез.
— Стой! Держи! Опп!
— Прямо на брюхо — бухх!
— И ничего. Только взболтнуло!
— Кто еще так заорет.
— У-у-эй-и-и-о-о-о!
— Кто вытаращит на лоб шары.
— Ба-амм!
Ишь — нет узды, нет удержу, нет палачей!
Раскатился парень бочкой под гору — знай берегись.
— Шибче! Громче! Выше! Еще выше!
Пьян, пьянее дюжого вина, пьян от молодости.
Весел, веселее хмельного застольного веселья, весел от воли.
И нет ничего. И ничего не надо.
И нет ничего. И все есть!
Закружился, загулял в обнимку по полянам вместе с другом-днем.
Эй! Кто звончее, да горластее песню сердешную разнесет:
