Вот так я отучился острить и научился говорить серьезно на серьезные темы. Но, разумеется, моя серьезность была наигранной. Ибо именно остроты, какими бы плоскими они ни были, оставались гораздо ближе моей истинной натуре. И все же — ну как не разлиться соловьем по поводу реформ, если сияющие серые глаза жадно внимают каждому твоему слову? Как не прикинуться сострадающим Бедным, если в награду тебя ждет такая улыбка? И как не согласиться, что необходимо как-то помочь Падшим Женщинам, если с каждым нежным абрисом губ, обрамляющим каждое слово, так страстно произносимое этой женщиной, ты возбуждаешься все сильней и сильней?
Удивительно ли, что я с такой легкостью мог после дневного флирта с Эмили Паркер в Лаймхаусе вечером предаваться блуду с какой-нибудь шлюшкой в Ковент-Гарден? Хотя между ними было столь же мало общего, как между завтраком и обедом, между востоком и западом. Мой блуд значил для меня гораздо меньше, чем мой флирт, но в то же время, он был мне гораздо более необходим — ах, как мне это вам объяснить! Мне ясно только одно: если б не проститутки, то во время своего дневного флирта я чувствовал бы себя намного скованней.
При всем этом время для флирта сократилось: мисс Пинкер заставила меня ходить с ней на собрания. О, как она любила эти собрания! То были собрания Общества содействия всемирной цивилизации, собрания Фабианского общества, собрания Общества за отмену Закона о заразных болезнях… В меня даже закралось подозрение, что я встал на путь Прогресса. Случались и ночные собрания, на которых мы угощали проституток чаем с сахаром. Однажды, воспользовавшись этим, я фантастически оттрахал одну молоденькую, такую сладенькую девку: украдкой я проследовал за ней на улицу, где за десять шиллингов в проулке мы с ней стоя скоренько посовокуплялись, после чего я снова вернулся к покинутому мной обществу. Еще устраивались обеды, на которых собирались теософы. Устраивались ужины, где собиралось общество трезвенников и на которых мы с бокалами кларета в руках обсуждали необходимость повысить налог на торговлю джином. Состоялось также крайне неприятное собрание в помещении фонда «Новая жизнь», где странного вида существо тонким переливчатым голоском не переставая бормотало что-то насчет транссексуализма, перспектив гомосексуальной любви и прочих видов извращения. Все эти два часа я просидел багровый от смущения, хотя Эмили и прочие дамы, к моему изумлению, едва ли испытывали больше неловкости, чем если бы он — она? оно? — вещал о поездке к морю.
На некоторых собраниях велись куда более достойные дискуссии, например о будущем брака по расчету. Присутствующие нередко с удовольствием цитировали строки из «Эпипсихидиона» Шелли:
Однако я отметил, что мужчины и женщины трактуют это по-разному, — женщины хотели равенства и независимости, под чем они подразумевали равное положение с мужьями, в то время как мужчины хотели равенства и независимости, под чем они понимали скорее не брак, а большую свободу для холостяцкого образа жизни. Лично я своего мнения не высказывал. Если спросят, всегда можно процитировать Шелли.
Взгляды самой Эмили на брак были куда сложней. Помню один спор с нею, когда мы возвращались в контору после какого-то собрания. Не скажу теперь, с чего он начался, — вероятно, я как-то непочтительно высказался об ораторе. Эмили, взглянув на меня, с серьезным видом спросила:
— Вы так и в самом деле думаете, Роберт, или это очередная поза?
— Я совершенно и бесповоротно в этом убежден, хотя со временем свое суждение непременно поменяю.
— Вопрос в том, — сказала она, проигнорировав мои слова, — могут ли мужчины и женщины иметь равные права.
Припоминаю, что мы с ней обсуждали этот самый, навязший в зубах предмет, право голоса для женщин. Вздохнув, я приготовился принять серьезный вид:
— Так ведь у мужчин и женщин разные сферы…
— Ну, да, — перебила меня Эмили. — У женщины — гостиная, а у мужчины — политика и служба, а также все остальное богатство мира. Разве это равенство? То же, что сказать, будто заключенный обладает свободой в пределах камеры.
— Но всякая женщина должна принять главенство своего супруга…
— С какой стати?
Должно быть, я не сразу нашелся, что ответить, потому что она продолжала:
— Ну, разумеется, это не обсуждается. Все хотят услышать, что всеобщее право голоса никоим образом не ущемит права хозяина в его собственном доме. Но при этом никто даже не способен убедительно мне объяснить, почему, собственно, хозяевами должны быть мужчины.
— Но взгляните, как многого мужчины достигли…
— Расхожий довод. Мужчины имеют все для этого возможности.
— Но ваш аргумент, Эмили, не оригинальней. Вы утверждаете, что женщины могли бы достичь большего, если б им предоставили такие возможности, ведь так? — Она кивнула. — Ну а почему же эти возможности все-таки оказались именно у мужчин? Потому что они ими воспользовались, вот почему.
Этот довод почему-то распалил ее еще сильней:
— Итак, все сводится к физической силе и насилию?
— Насилию? При чем тут насилие?
— При том, что, по
— Но между мужчинами и женщинами существует разница, — заметил я. — Сам наш с вами нетривиальный спор тому доказательство.
Эмили остановилась, топнула ногой:
— И если бы мы с вами были женаты, вы способны были бы мне заявить, что как мой муж вы правы, и тем поставить точку?
— Я и сейчас скажу, что я прав. И вижу, что вы несогласны.
— Потому что вы ничем не доказали свою правоту, — пылала гневом Эмили. — И, полагаю, вы считаете, что работать я не должна?
— Эмили… при чем тут работа? По-моему мы рассуждали об избирательном праве. Потом почему-то мы перекинулись на брак и…
— Неужели вы не понимаете, что это одно и то же?
На этом она прекратила со мной разговаривать, мы шли, и зловещая тишина зависла над нами. Я задержался раскурить сигарету, догнал Эмили:
— Мог бы и вам предложить, но…
— Но женщины на улице не курят?
— Это хотел я сказать. Но вы уж и так дымитесь.
Потом, когда она несколько успокоилась, я сказал:
— Мне очень жаль, что мы поссорились.
— Мы не ссорились, Роберт. Мы спорили.
— Разве есть разница?
— Как любит говорить отец, «отличие». Спор — удовольствие, а ссора нет. — Она вздохнула. —
