таким жаром, что они быстро-быстро поползли подальше от огня.
Наконец все уселись, обнялись и залюбовались костром. Пляшущие языки огня, взлетающие в небо сотни золотых звездочек, треск сгорающих сучьев завораживали. Звездное небо над головой, темные стволы сосен, лица ребят, озаренные пламенем костра, и ночная темнота сразу за освещенным кругом – все казалось призрачным, нереальным. Будто перенеслись они на много веков назад – в те далекие времена, когда не было на земле цивилизации и только костер согревал людей и светил им в ночи.
Наконец, насмотревшись на живой огонь и разрумянившись от его жара, они заговорили. Девочки дружно стали просить Диму что-нибудь спеть. Его долго уговаривать не пришлось – Дима любил петь и знал, что его пение нравится женскому полу. Взяв гитару и немного побренчав, настраивая ее, он объявил:
– Песня о любви под названием «Тебе». Слова Марины Башкатовой, музыка моя.
звучал его ласковый голос. И хотя Дима не сводил глаз с сидевшей напротив Лены, в этом голосе было столько любви, нежности и какой-то сладкой боли, что каждой девочке, с замиранием сердца слушавшей его, казалось, что поет он только для нее.
Со стесненным сердцем слушала Лена его пение. Боже, как он изменился! – думала она. Четыре месяца назад это был влюбленный порывистый мальчик, способный запрыгать от радости при виде ее. Любовь сделала его совсем другим человеком. Теперь перед ней сидел юный мужчина, в голосе которого звучала такая страсть, что у нее по коже побежали мурашки. И не в силах выдержать этот обжигающий взгляд, она опустила глаза.
При первых звуках любимого голоса у Маринки непроизвольно потекли слезы. Стиснув зубы и закрыв рот ладошкой, чтобы не зарыдать в голос, она быстро отползла от костра за толстую сосну и там дала волю слезам.
Вдруг она почувствовала, как ее шею что-то пощекотало. Рукой она нащупала конец длинного прута. Кто-то невидимый потянул прут в темноту. Незаметно удалившись от костра, в его неверном свете Маринка увидела лицо Гены. Он приложил палец к губам и, взяв ее за руку, отвел подальше за деревья.
– Геночка! – обливаясь слезами, зашептала она. – Они сегодня будут вместе. Я видела, как она забиралась в его палатку. Все кончено, Геночка! Ой, как мне плохо!
– Не будут, – уверенно произнес он. – Она ночует с Селезневой – ее рюкзак уже там. Я сам слышал, как она ему отказала. Отложили до августа. Но и в августе у него ничего не выйдет. Она не будет с ним – никогда!
– Ой, Геночка! – обрадовалась Маринка. – Как же тебе это удалось? Ты просто волшебник!
– Удалось. Я злой волшебник – и чем дальше, тем злее. Живи спокойно, подруга, может, ты его еще и заполучишь. Хотя и тебя ему отдавать противно до ужаса.
– Башкатова! – донесся до них голос физрука. – Где ты? Отзовись! Не смей далеко заходить.
– Я здесь, Виктор Петрович! – крикнула Маринка. – Не беспокойтесь, мне надо. Я сейчас вернусь.
– Ну, я пошел, – прошептал Гена. – Смотри, никому, что ты меня видела. Меня здесь не было. Я сегодня за сторожа на складе. Там в случае чего подтвердят, что я всю ночь был на месте.
– Как же ты один… ночью? Не страшно?
– Самое страшное со мной уже случилось, – невесело отозвался он. – Теперь мне ничего не страшно. Пока!
И он скрылся в темноте. А повеселевшая Маринка вернулась к костру. Они просидели до половины третьего ночи, пока костер не догорел дотла. Маринка убедилась, что Лена действительно пошла спать в палатку Насти, а к Диме напросился Оленин, – в его в палатке поселились девчата. Но Оленин так и не пришел, и Дима ночевал один.
– Спим до восьми, – распорядился физрук. – Если кто проснется раньше, ведите себя потише – не будите остальных.
– Кто меня разбудит до восьми, – послышался из темноты голос Саши, – пусть сразу копает себе ямку. Чтобы времени потом не терять.
Если бы он промолчал, может, и спал бы лагерь до означенного часа. Но идея-то была подана – просто брошена на благодатную почву. И ровно в шесть утра голос Веньки, усиленный мегафоном, стянутым из палатки физрука, на весь лагерь пронзительно заорал:
– На-а-а зарядку! На зарядку, на зарядку станови-и-ись!
И бросив мегафон, Венька стрелой понесся прочь. Но где ему, коротконогому, было удрать от Оленя! Скоро-скоро весь лагерь с чувством глубокого удовлетворения услышал жалобные вопли Веньки, доносившиеся из прибрежных кустов. Изрыгая проклятия, физрук побрел их разнимать.
– Ну, рассказывай, – потребовал Дима у Лены по дороге домой. – Давай свою версию. Только правдивую.
– Он был в лагере. И предупредил меня: если я останусь с тобой, он такое устроит!
– Кто? Гнилой?!
– Не называй его так. Он был. Дима, честное слово, я сначала пошла в твою палатку, даже рюкзак туда занесла. И одеяло постелила.
– Я знаю. Сашка видел, как ты змейку открывала.
– Ну вот. Я забралась туда и закрыла змейку изнутри. Хотела посидеть, чтобы… привыкнуть. Там все было такое оранжевое. И вдруг я услышала его голос. Он велел мне не делать этого, иначе всем будет плохо.
– И ты испугалась? Нашла, кого бояться! Почему мне не сказала? Мы с Оленем его быстро отловили бы.
– И что бы вы сделали? Во-первых, он вас обоих положил бы одной левой. Во-вторых, ты же маме обещал с ним не драться. Дима, это очень серьезно! Раз дал слово, надо держать. И наконец – он бы всем испортил наш прощальный костер. Скажи, почему из-за нас другие должны страдать?
– Но ты его не видела? Может, тебе показалось?
– Не видела. Я сразу хотела выскочить из палатки, но змейку изнутри заело. Пока провозилась, его и след простыл. Только он там был – это точно.
– Да, там змейку надо чинить. Эх, зря я твоей маме слово дал. Теперь у меня руки связаны. А он этим пользуется.
– Дима, самое ужасное, что он все про нас знает. Даже про август. Да-да, не смотри на меня так. Он сам мне сказал: «Решила до августа отложить – отложи». Представляешь, какой ужас!
Дима даже остановился, пораженный. Он долго молчал, пытаясь переварить услышанное. Наконец воскликнул:
– Откуда?
– Не знаю. Я говорила только маме. Мама ему этого сказать не могла. А ты – никому?
– Н у, что ты, Лена? Конечно, никому! Хотя, постой! Да, Оленин знает.
– Господи, зачем? Как ты мог проговориться? Знает Оленин – знает вся школа. Он же Соколовой, наверняка, все разболтал, а у нее, знаешь, какой язык!
– Так получилось. Он со мной поделился… про Ирку. Ну и я ему ляпнул. Черт меня дернул! Неужели он проболтался? Ну, я из него душу вытрясу!
– Чего уж теперь… трясти. Нет, я должна с Геной поговорить. Ну разве можно так себя вести? Неужели он не понимает, что только хуже делает?
– Все он понимает. Мне кажется, он задался целью нас разлучить. Только ничего у него не выйдет, да, Леночка?
– Конечно! Димочка, ты прости меня, что так вышло. Но я тебя очень люблю, очень!
– Ты тоже прости меня за то, что я с тобой… так грубо. Но как мог Олень Гнилицкому проболтаться? – не представляю. Даже если он Ирке сказал, неужели она могла ему натрепаться? Она же его ненавидит – мне сам Олень говорил.
