серьезное дело было для него недоступно. Он выполнял лишь случайную мелкую работу, и ему с трудом хватало денег, чтобы прокормить самого себя.
— Так я и думал, — заявил Мухаммед, уличный писец. — Но всегда лучше лишний раз удостовериться. А теперь продолжай, славный рассказчик.
И Башир заговорил вновь:
— Однажды, когда Лея в очередной раз бегала по городу в поисках какого-нибудь места, старик Самуэль попросил меня позвать дядю Тома, который пилил дрова во дворе. Самуэль говорил с ним тихо, робко, на своем плохом английском:
«Мне нужен твой совет. В прошлый раз, когда я рисовал в одном ночном кабаке, я услыхал, что им требуется молодая женщина».
«Ты хочешь, чтобы твоя племянница служила кому-то усладой в их постыдной жизни?» — сурово спросил дядя Том.
«Боже меня упаси! — собрав последние силы, воскликнул бедный маленький Самуэль. — Нет-нет, речь вовсе не о том, чтобы завлекать мужчин танцами или пить с ними за столом. Надо просто продавать сигареты и стоять за кассой».
«В таком вертепе девушке не место. Не нравится мне все это, — проворчал дядя Том в седую бороденку. — Но коль скоро наступают голодные времена, приходится соглашаться на самый что ни на есть горький хлеб».
Лицо маленького старого Самуэля сохраняло выражение обеспокоенности.
«Я говорю о заведении Варноля», — сказал он.
«Ну и что?» — спросил дядя Том.
«Люди утверждают, да, они совершенно уверены, — с трудом продолжал Самуэль, — что этот француз во время войны работал на немцев, и даже на немецкую полицию, и что он сбежал сюда, потому что на родине ему грозит смертная казнь».
Дядя Том погладил бороденку.
«В его консульстве знают об этом?» — спросил он.
«Конечно. Сам-то я узнал от служащих консульства», — ответил Самуэль.
«Тогда к чему тебе быть щепетильнее, чем его соотечественники, которые могли бы выгнать его отсюда, но не выгоняют?» — спросил дядя Том.
И я отметил про себя, что он говорит мудро.
Но у маленького старого Самуэля вид был по-прежнему удрученный.
«Немецкая полиция обходилась с евреями страшно жестоко, — сказал он. — Она преследовала людей моей веры, отправляла их в эти проклятые лагеря, наподобие того, где Лее пришлось столько выстрадать. И Варноль помогал этой полиции…»
Старик Самуэль закрыл глаза. Лицо его стало более спокойным. Он наконец высказал то, что камнем лежало у него на сердце.
Дядя Том долго разжигал свою старую короткую трубку. Сделав молча несколько затяжек, он сказал:
«Здесь есть евреи, которые непомерно разбогатели, сотрудничая с немцами… И к ним сегодня относятся с почтением из-за их богатства. Надо ли, чтобы несчастные вечно за всех расплачивались?»
Старый Самуэль открыл глаза. Он, казалось, был доволен — как человек, заранее со всем смирившийся.
«Башир, — обратился он ко мне, — мы скажем Лее, что это твоя идея. Ты ведь знаешь Варноля и его жену Эдну? Так вот, прежде всего нужно поговорить с ней… Уж она-то, Эдна, по крайней мере, ничего общего не имела с немецкой полицией».
И я выполнил просьбу старика Самуэля: я повидался с этими людьми.
Варноль был высокого роста, лысоватый, очень худой, узкоплечий, с маленькими потухшими глазками. У его жены Эдны, полнотелой блондинки, был ясный холодный взгляд. Она сказала, что приехала из заснеженной страны, которая расположена далеко на севере и называется Финляндией. Говорят, когда дела в их заведении идут плохо, муж Эдны продает на одну ночь свою супругу какому-нибудь клиенту за тысячу песет. Но я в это не вникал. Она находила меня забавным и была со мной любезна.
Ей хотелось посмотреть, подходит ли им девушка, и она велела привести Лею вечером, до прихода музыкантов.
В условленный час мы были возле заведения Варноля. Оно находилось неподалеку от Малого базара, в квартале, пользующемся очень дурной славой. К нему вела улочка с грязной, скользкой мостовой, вся пропитанная отвратительными запахами, проникавшими даже внутрь помещения.
В зале вдоль заляпанных стен темно-красного цвета уже расселись на скамьях женщины легкого поведения, в обязанности которых входило танцевать с подвыпившими мужчинами и удовлетворять их желания. Как и во всех кабаках подобного рода, это были испанки и португалки — очень бедные и плохо одетые. Единственное, о чем они мечтали в жизни, — это заплатить за свою комнату и иметь возможность каждый день покупать кофе с молоком и рогалики. На Лею они глядели злобно, полагая, что она будет заниматься тем же, чем и они, и еще больше сократит их и без того нищенские заработки. Они во весь голос придирчиво обсуждали девушку. Лея, разумеется, не понимала ни слова, но по выражению их лиц догадалась, о чем они говорили. Этого было достаточно: она вся внутренне сжалась, и лицо ее словно окаменело. Наконец мы вошли в крохотную комнатку, расположенную в глубине зала. Там сидела Эдна — хозяйка заведения.
В ту же минуту, как мне показалось, Лея сделалась ни жива ни мертва, и я не на шутку испугался за нее. Но тут она принялась одергивать левый рукав платья, и это меня успокоило. Я решил, что она просто боялась получить отказ.
Эдна чуть откинулась назад, желая получше разглядеть девушку. Она сощурила веки, и в ее светлых холодных глазах отразилось непонятное мне чувство. Потом она резким тоном сказала по-немецки — я предупредил ее, что на немецком Лея говорит лучше всего:
«Ты слишком бледна для такой работы. Придется делать хороший макияж».
Лея кивнула в знак согласия.
Затем Эдна сказала о размере заработка — слишком низкого даже для заведения такого рода. Но она не предлагала — она приказывала.
Лея вновь кивнула. Мы вышли от Эдны как раз в тот момент, когда музыканты, рассевшись по своим местам, принялись громко играть, чтобы привлечь в пустой зал прохожих с улицы.
Дойдя до этого места в повествовании, Башир неожиданно закрыл ладонями лицо.
Увидев это, бездельник Абд ар-Рахман недоуменно воскликнул:
— К чему так печалиться, раз твоя подруга все-таки нашла работу?
И другие подхватили:
— В самом деле, к чему? К чему?
Башир, однако, продолжал:
— До самой хижины дяди Тома мы не перемолвились ни словом. Но у дома Лея вдруг задрожала всем телом. Ее так трясло, что мне пришлось ее поддерживать. И она стала говорить, очень тихо и торопливо, то и дело переходя с немецкого на французский и снова на немецкий.
Сперва она взяла с меня клятву, что я никому не расскажу о том, что узнаю от нее. Потом она сказала:
«Эта женщина… Хозяйка… Эдна… Она не из Финляндии. Я ее сразу узнала. Она немка. Она была надзирательницей в лагере смерти».
«В том лагере, где держали тебя?» — спросил я.
«Да, — ответила Лея. — Все три года…»
«А ты уверена, что это именно она?» — спросил я, еще будучи не в силах поверить в возможность столь ужасной встречи.
«Это она вывела у меня на руке номер», — проговорила Лея, вновь принявшись машинально одергивать рукав своего платья, как делала в кабинете Эдны.
И вновь Лея стала рассказывать о страданиях тысяч и тысяч несчастных, которые от голода, холода и побоев делались похожими на живых скелетов и которых потом сжигали в специальных домах,
