Те все-таки были свои.
Не зря чужестранцы чувствуют себя тут островитянами. И обиталища их выглядят как острова.
Наша посольская резервация на территории бывшей Русской миссии считается из лучших. Там и правда прекрасный парк с каналами, беседками и прудами.
Колониальная архитектура выдержана в здоровом стиле Великой эпохи. Гулкий мраморный холл, обшитые светлым полированным деревом коридоры, да и сами обитатели холодноватых кабинетов за пахнущими лаком дверьми так знакомы, что, кажется, толкнешь одну из них – и выйдешь на 14-м или 21-м этаже Смоленской высотки.
Впрочем, посольства все и всюду такие.
Занятнее наша вольная белая деревня, куда заботливо собраны пристроенные к делу искатели экзотики. Встречаясь на пешеходных дорожках по пути в бассейн или лавку, они, в соответствии с сельским этикетом, неизменно раскланиваются, даже не будучи знакомы.
Похоже, где-то и впрямь потерпел крушение пароход, выбросивший на берег всех этих путешественников.
Несерьезного, напевающего немца. Страшненькую молодую француженку, пытающую счастье уже во второй раз. Жизнерадостного итальянца, влюбленного в китайскую кухню. Каких-то американских старух, прибывших с гуманитарной миссией. Долговязого, с молодой яйцевидной лысиной, любознательного англичанина, не расстающегося с велосипедом. Живописных латиноамериканцев, поселившихся целыми гнездами в ожидании конца своих революций. Смешливого негра, занятого своей очаровательной смешливой женой и, кажется, не замечающего, куда их занесло. Толстого, не окончившего курса американца, который год кочующего по миру в поисках самого себя.
Что привело их сюда? Любопытство? Неустроенная личная судьба? Дешевизна жизни? Приверженность китайской философии? Неурядицы на родине? Кого что.
И вот живут. Растят детей, пишут книги, путешествуют поднакопив денег, едят палочками, собираются попить пива и потанцевать, учатся играть на флейте, чинят во дворе велосипеды…
Внутри этого замкнутого мирка, наподобие известной китайской игрушки – один в другом, и мой собственный. С зеленоверхим столом, похожим на бильярд, по которому я катаю легкие шары слов.
Поначалу мне казалось, что моему кабинету недостает внутренней тишины. Позже понял, что ее избыток.
Теперь мне легче: откуда-то из глубин дома доносится звук флейты, разучивающей мелодию.
Он появляется не всякий день, и я его жду, глядя в окно, куда углом заходит зеленый фарфоровый завиток соседней крыши.
В вазочке стоит одинокая продолговатая роза в оранжевых подпалинах, похожая на крупную «императорскую» креветку.
И я, уподобившись старым китайским поэтам, стираю кисти до лысины, переделывая по тыще раз эти письма, чтобы и ты, далекая собеседница моя, услышала это беззвучие флейты.Поднебесная , 123-й день
Письмо шестое,
приглашающее полюбоваться драконом и кончающееся по лунному календарю
Искусство Китая, мой мудрый друг, напоминает большого праздничного дракона.
Кстати, в здешнем восприятии это вполне жизнелюбивое и заслуживающее восхищения животное, к тому же обремененное кучей диковинных детей. Не то что у нас.
Играющий киноварью и позолотой, пританцовывающий сотней пар ног, он слишком велик, чтобы охватить взглядом. Вдобавок время от времени проглатывает излишне любопытных – а легко ли описывать дракона, сидя внутри него!
Мои познания ничтожны. Вот хотя бы каллиграфия. Китайцы замирают, шевеля губами, у заботливо окантованных образчиков, вывешенных где можно на парадных местах. Или перед единственным, похожим на квадратного паука иероглифом, выбитым на плоском валуне в глухом ущелье, – поглядеть на него специально взбираются в горы приехавшие издалека любители.
Красивую надпись на отменной бумаге шлют в подарок и потом хранят и передают по наследству.
А мне, от которого не только смысл, но и форма этих письмен сокрыта, все они кажутся равно живыми и прекрасными. И я ловлю себя на том, что любуюсь выведенными толстым фломастером раскоряками простецкого объявления на столбе, быть может сзывающего на собрание ветеранов квартала.
Я дивлюсь интуиции Андерсена. Ну что китайское мог он видеть в датских музеях и домах? Вазы, ширмы и веера. Но своим «Соловьем» угодил в точку – это самое искусственное из искусств.
Однако главная черта его в ином: оно минует личность.
Зрительно воспринимаемое китайское искусство не совпадает с человеком по масштабу. Оно с размахом организует пышный антураж и дает в руки изящные вещицы. Место же посередке оставляет пустым. В сущности, это восхитительный дизайн.
Оформленное столь искусно пространство может заполняться этикетом, философией, религией, политикой, которые тут слеплены в один ком, – чем угодно. В том числе и лирической поэзией, стоящей особняком.
Совершеннейшим образцом малого дизайна следует почитать павильон императора близ Храма Неба, где он день-другой приводил в порядок мысли, прежде чем предстать перед алтарем.
Загнутые кверху плавные края чайных столиков, черная посуда, ячеистые этажерки и квадратные кресла в истинном, первородном стиле модерн, похищенном, как я уже упоминал, из этих самых покоев. Без малейшего изъяна во вкусе, до последней тушечницы. Изысканно, просторно и просто.
Ну а бесспорный апофеоз жанра в целом – столичная императорская резиденция, Запретный город.
Как описать тебе, мой друг, все великолепие этого футляра для образцовой, не подточенной течением времени власти над небом и землей?
Запретный город – громадная пурпурно-золотая раковина в сердце Поднебесной.
Вся жизнь императорского двора была грандиозной церемонией в просторных декорациях из красных стен, золоченых колонн, желтых крыш и белого резного мрамора.
Безупречные по стилю внутренние дворцы и бесчисленные апартаменты, где размещались члены необъятной императорской фамилии, главная и запасные жены, наложницы пяти рангов, евнухи и челядь, столь же замкнуты и завершены в себе: деревянные раковины внутри каменной. Плетение окон, резные перегородки, изумительное членение наполненного бесценными предметами и безделушками пространства для вечного праздника, подчиненного ритуалу.
Воздух тут насыщен духом каллиграфии, поэзии, церемонного жеста. Они рафинированны и лаконичны.
Нам повезло увидать Запретный город пустым, безлюдным, зимним. Плотный вишневый круг солнца сползал в сизом, как московские голуби, пекинском небе за столпотворение желто-черепичных дворцовых крыш с бегущими по гребням четкими силуэтами извивающихся драконов.
В интимной глубине этого искусственного мира запрятался среди стен маленький императорский сад. Узловатые тысячелетние кипарисы, сплетающиеся арками; филигранные беседки; диковинной формы камни, свезенные со всей страны и установленные на мраморных постаментах с фигурной резьбой…
Двор увлекался красотой. Сам император расписывал веера в свободные минуты.Станковой живописи, графики, скульптуры в нашем понимании у китайцев нет. Та, что есть, начисто лишена живого чувства. Это как цветы из бумаги и шелка, их тут изумительно делают.
Современная живопись в традиционном вкусе несет явные следы вырождения. Она выдохлась, как старые духи. Еще поражают искусностью родившиеся из нескольких мазков туши стебли бамбука, цветы, пучки осенней осоки. Но к ним слетаются по-ученически старательно выписанные стрекозы и птички, словно перепорхнувшие из букваря, со страниц на «С» и «П». И бесконечные горные вершины, однообразные, как верблюжьи горбы, навевают неодолимую скуку.
Однако и от свитков классических старых картин с маленькими красными лабиринтами императорских печатей веет тем же безжизненным холодом.
Оставлямое ими странное впечатление удается определить: они бесполы.
Живопись эта смахивает на гобелены, предназначенные любоваться мастерством, а не заражаться чувством. По сути, тот же дизайн, льстящее глазу пространство.
И все то же убивающее в зародыше оригинальность бесконечное копирование предшественников, спускающееся по ступенькам династий в немыслимую глубь времен, где, по мысли, и обитают истинные шедевры, а на деле все теряется во мгле, как в параллельных зеркалах…Заметно отличается буддийское искусство, когда оно не насквозь китаизировано. А может, в нем просто сказывается благословенный недостаток мастерства?
Меня потряс сюрреализм дуньхуанских «пещерных» фресок, с которыми, правда, я знаком только по репродукциям. Совсем в другом духе – они бы пришлись по сердцу незабвенному Пиросмани – росписи буддийских часовен в западном пригороде Бадачу, где я побывал.
О, анилиновый буддийский ад со зверскими муками широкобедрых, грудастых грешниц и голубых от изнеможения грешников! О, лотосовый рай с приветливыми пышными тетками у входа! Их глиняные румяна, их зазывный вид, их губы бантиком – где-то я видел вас, хозяйки райских заведений?
А храм Пятиста Веселых Будд на Ароматных холмах, опять же под Пекином?
Кого только не отыщешь среди них: будды-хвастуны и будды-пьяницы, будды-весельчаки и будды-недотепы. Есть даже будда Ильич с характерной бородкой и лысиной, позолота же только усиливает
