развлечений уже и не рассчитывал.
Вечером второго дня мы вернулись в Баку, и профессор той же ночью улетел в Москву, где сохранил за собой квартиру и жену.
Под ослепительным прямым солнцем замок Дома правительства кажется островом, над которым совершил свою работу ветер – желто- серым берегом с черными провалами пещер и птичьих гнезд. Он нравится мне все больше.
Проехались по морю на катерке. Все сорок пять минут он плыл по мертвой, убитой нефтью воде с радужными полыньями в массивах тяжелой, коричневой, то сбивающейся в шарики, то лежащей пластами нефти. Впервые я увидел море без чаек.
Во внутреннем каменном дворике дворца Ширваншахов, на мраморной скамье в тени фисташкового дерева, где услаждают взор бледные фиолетовые цветы иранской розы, поневоле начинаешь мыслить цветистым языком Востока.
Фиолетовые лепестки опадают на гладкую воду умолкшего фонтана. Ни стражников, ни визирей, ни смуглых танцовщиц, ни придворных мудрецов.
Как ловят рыбку в ЛенкораниОт Баку до Ленкорани километров двести пятьдесят высохшей плоской степи. Только в начале и в конце пути его украшают горы, беленькие дома, деревья.
Поднявшись над Баку и одолев невысокий перевал, шоссе ныряет в облюбовавшую Апшерон долину. Здесь она выходит к морю.
Эта обширная страшная земля похожа на раннедевонский пейзаж из книги «По путям развития жизни». С той разницей, что вместо примитивных растений отвоеванную сушу покрыла металлическая поросль нефтяных приисков. Вращение маховиков и движение коромысел сверху не видны, и долина с вышками и тусклыми озерками нефти выглядит совсем безжизненной, точно Земля после войны с марсианами.Двухчасовая остановка в Гобустане перевернула мой взгляд на наскальные рисунки.
Что-то существенное улетучивается с них при пересъемке. Быть может, репродукциям недостает стесненного скалами воздуха этих мест.
Первобытные художники не были наивны (что я прежде по наивности полагал). Они были уверенные мастера. Их работы невероятно экспрессивны и достигают сути вещей.
Ухваченные точным резцом, явились из многотысячелетней дали быки с длинными изогнутыми рогами. Женские фигуры очень просто очерчены, но передают тяжесть женского тела. Мужчины с дротиками в руках и с преувеличенно длинными хоботками между ног воинственно ликуют.
Степь, степь. Справа от шоссе – кладбище какой-то маленькой мусульманской общины. Надтреснутая мечеть с теснящимися к ней могильными камнями. Никакого жилья на много километров вокруг. Хоронить сюда спускаются с дальних гор.
Машина летит, шоссе раскручивается подобно стальной рулетке. Биюк-ага, двадцать лет возивший министра мелиорации, нацепил темные очки и откинулся на сиденье. Голубой рукав тенниски трепещет во встречной струе, стрелка спидометра твердо стоит на законной отметке «80», и эти восемьдесят километров в час без следа поглощаются шириной пространства.
Ломтями лежат позади последние отроги Большого Кавказа. Вблизи они вставали серо-зеленой стеной, изрезанной острыми как ножи ветрами. И походили на скалистые горы американских боевиков.
Вообще, есть нечто американское и в этой жаркой степи, и в летящем по ней автомобиле, и в разложенных на земле красно-белых полосатых щитах, указывающих самолетам путь к запрятанному где-то в стороне военному аэродрому.
Восточная музыка замерла на одной ноте, слилась с равниной и зноем и, казалось, не текла из приемника, а порождалась самой этой раскаленной степью, поблескивающей на солнце кристалликами выступившей соли.
Часа через два Биюк-ага свернул с дороги и затормозил.
Под неохватными шелушащимися чинарами стояли легкие алюминиевые столы.
Обтекая непроницаемую листву, палило солнце. Воздух вокруг дрожал.
А мы наслаждались прохладой, которую дарит тень и выступивший от чая пот, испаряющийся на легком ветерке. Мелко наколотый сахар в блюдцах сиял так ослепительно, что даже мухи облетали его стороной. Круглолицый, невозмутимо доброжелательный «чайчи» (чайханщик) послал мальчишку открыть затвор. И по каменистому ложу медленно, заворачивая в прорытые к каждому деревцу канавки, поползла вода.
Первые стайки деревьев начали появляться вдоль шоссе.
Их становилось все больше, высовывались и вновь пропадали какие-то кусты, потом, уже на подъезде к Ленкорани, дорогу с обеих сторон обступили напоминающие о древовидных папоротниках акации, и под конец мы катили по оплетшему шоссе зеленому коридору – к чему и стремились.
…Мысль добраться до Ленкорани родилась на первых минутах перелета из Москвы, еще в виду Домодедова.
Образ этого субтропического, опутанного лианами уголка складывался, главным образом, по фильму «Айболит-66», как известно, там снимавшемуся.
Впрочем, я еще в детстве прочел книжку для юных натуралистов, живописавшую тамошний рай. С той поры слова «Гирканский лес» звучали в ушах сладкой музыкой.
Знакомый полярник (быть может, читавший ту же книгу) рассказывал, что мечтал о вечном ленкоранском лете, дрейфуя на льдине…
При подъезде к Ленкорани пришлось накинуть куртки. Похолодало, накрапывал дождь – как мы потом узнали, первый в это время года за три десятилетия. Он моросил уже третьи сутки.
Ленкорань!
Присутственные кабинеты были пусты. Местное начальство в полном составе отправилось на встречу с космонавтом, заехавшим, как и мы, погреться в Ленкорань – по пути нам попадались на глаза натянутые поперек дороги приветственные полотнища. В обезлюдевшем здании стрекотал сверчок.
Дежурную душу мы отыскали на втором этаже. Потом он всюду с нами ездил, но помню только, что звали его Бабá. У него было круглое мягкое лицо с глазами ребенка. По нашему настоянию он принялся звонить в гостиницу, но без уверенности в голосе. Зато как он чудесно окреп, когда удалось связаться с самым главным начальником, заседавшим в городском театре, и получить его «добро»!
Директор гостиницы встретил нас в холле и почти без предисловия принялся рассказывать свою судьбу. После пятнадцатиминутной исповеди, затрагивавшей как его личную жизнь, так и хлопотливое гостиничное дело, мы наконец добрались до сути: в гостинице туго с номерами, и нельзя ли поселить нашего шофера в смежной комнате того же люкса. Разрешение было тут же дано, и директор лично препроводил нас в апартаменты, успев дорогой еще раз изложить свою жизнь в самом сжатом очерке. Кажется, помимо указующего звонка особое впечатление на него произвел приданный нам автомобиль с правительственным номером.
Довольный Биюк-ага первым делом включил телевизор и уселся смотреть футбол.
Мы исследовали жилище. Обстановка была небогатой, стены кое-где пошли пятнами, но душ работал.
Внизу, на заднем дворе гостиницы, стояли те же столики с сахарницами, мальчишки разносили стаканы с чаем и свежий хлеб. Запах еды и клубы сигаретного дыма восходили к небесам.
Мы спустились постоять на гостиничном крыльце. Идти было некуда. И мы отправились спать, проклиная погоду.
Утро не принесло перемен. Ватные облака ползли по небу, волоча под брюхом легкий сыроватый туман. Зато вид из окна вознаграждал за многое.
Черепичные крыши купались в темной зелени. Влага насытила каждый цвет. Дома казались обведенными тушью, как на японских рисунках. А по горизонту, позади черепичного города, вставали друг над другом четыре плана гор, разделенные кисейными занавесками дымки. Последние – уже в Иране.
Дождь не прекращался. Явился вчерашний круглолицый страж и повез осматривать достопримечательности. Он затащил нас в овощеводческий совхоз.
В паршивом настроении мы были представлены какой-то знатной звеньевой.
Это была еще молодая женщина с ясными глазами на смуглом лице. Она тут же побежала в дом и несмотря на наши протесты переоделась в голубенькое депутатское платье с привинченной к нему золотой звездой. После чего умолкла – говорил только наш провожатый. И мы прокляли мысленно и его, и весь этот чертов маскарад, и самих себя на казенном автомобиле.
Наверное, заявись мы просто так, она бы нашла что сказать. Может, позвала бы мужа и усадила всех за стол с какой-нибудь домашней снедью. И ей бы в голову не пришло надевать депутатское платье со звездой, в котором она умеет только молчать, улыбаться и поправлять волосы.
Потом нас повезли еще на консервный комбинат, и на чайную фабрику, и мы решили уехать завтра, если дождь не перестанет.
Но к вечеру дождь остановился, небо принялось светлеть, и мы на ночь глядя отправились к рыбакам.
Каспий мелеет – в год вода опускается на целую ладонь. [2] А берега тут пологи, и потому она отступает на метр-полтора. Обнаженная суша пропитана солью и ни на что не пригодна.
Процесс нагляден: в Порт-Ильиче я видел памятник морякам, поставленный на берегу уже в советское время – теперь он высится посреди сухой равнины. Такие же сухопутные морские памятники попадаются и в других местах. Конфигурация берегов меняется на глазах одного поколения. Вылезают из-под воды новорожденные острова, разрастаются быстро и вдруг оказываются уже материковой сушей.
Вот на таком полуострове, получившем свою приставку «полу-» уже после войны (в атласе 1940 года он еще значится островом Сара), и разместился рыболовецкий колхоз, куда мы
