Поэтому уже на первый же день третьего года одевал я тельняшку, распоротые штаны от рабочей военно-строительной одежды с отрезанным нагрудником, эдакий хаки-клёш, из резиновых сапог вырезал шлёпанцы с тупыми 'морскими' носами. На голове, естественно, бескозырка. Она изготовлялась из попавшейся под руку форменной фуражки. Ленточки вырезались из ткани, обтягивающей верх фуражки, да так, что верх становился белым – под обтяжкой из хаки была марля, а от обода вниз свисали ленты. Надпись над лбом сделал банальную 'Герой'.
Соседние офицеры-ракетчики, видя нас в таких нарядах просто дурели, и хватались кто за живот, кто за сердце.
Иногда они жаловались начальству гарнизона, что мы своим видом уродуем нравственность рядовых ракетных войск. Вздрюченный военным комендантом, наш комбат прибегал в казарму с криком: 'Клоуны!' и получал ответ, что форма третий год служить отказалась и истлела, а тельники прислали из дому.
Дожили! В армии в своей одежде ходим! А раз не нравится – то или выдайте новую одёжку, или будем вообще в трусах ходить… А кто ж выдаст? А в трусах ходили, но не практично это.
Не знаю, уродовалась ли нравственность у обильно выглядывающих их окон штаба и узла связи женщин-военнослужащих, но то, что это их отвлекало и мешало работать – факт.
Ракетчики нас один раз, поначалу к себе пустили пообедать и зареклись в дальнейшем кормить. Еду насыпaли в термосы, а дальше делайте, что хотите.
Стройбатовские моряки народ ленивый, и поэтому когда приносили к казарме термосы с едой, то никто особо и не спешил. Валялись, чухались, всем телом изображая презрение к армейскому обеду, а бачки стояли на улице без присмотра.
У ракетчиков на свинарнике жила лошадь, такая маленькая монгольская лошадка. Она возила телегу с помоями, и видно брезговала их есть, поэтому была всё время голодной, и от того шкодливой. Она любила убегать со свинарника, и праздно шататься по городку ракетчиков.
Особенно любила присутствовать при разводах, чем приводила в состояние ступора проводящих разводы.
И вот эта лошадь повадилась жрать из наших бачков. Фыркает – горячее, но жрёт.
Нежная моряцкая душа возмутилась такому кощунству, все вскочили, напялили бескозырки, и погнались. А кобылка была сволочью. Знала, что моряк коня не догонит, и дразнилась – бегала вокруг бачков по кругу, а мы гневным моряцким табуном за ней.
Официантки из офицерской столовой чуть не поумирали со смеху, глядя в окна за происходящим. Когда поняли, что простым напрягом мышц ног нам кобылу не догнать, то напрягли голову, и вспомнили про самосвал, на котором обычно цементный раствор возили.
Завели самосвал, оседлали его, обсели машину, и мотая развевающимися на ветру лентами, погнались за кобылой уже моторизованные.
Набрали скорость. Ветер в хари. Чтобы не потерять с трудом добытые, всеми возможными и не всегда законными способами, бескозырки, нам пришлось ленты взять в зубы.
Лошадь оглянулась на наши серьёзные со сжатыми челюстями, лица, поняла, что ей кирдык, и побежала искать спасения у людей – выбежала на плац, где как раз ракетчики проводили послеобеденное построение.
Умничавший перед строем крупный чин как увидел на плацу бегущую на него лошадь, так прямо в транс впал, и заревел как пароход.
Когда же нас увидел, то заикнулся и затих, смог только отпрыгнуть в сторону, и выдавить из себя: 'Кто вы такие?'
Ответ был дружный, но не оригинальный – пока самосвал вокруг него разворачивался мы рассказали какую-то там моряцкую речёвку: 'Мы – морЯки, поём корабляцкие пестни, нас е…ут, а мы крепчаем!'
Чин посмотрел вслед удаляющемуся самосвалу, и глядя на белый, марлевый верх бескозырки стоящего на подножке самосвала 'моряка' прорычал: 'Ну, Мабута! Мабута!… (далее последовали такие слова и выражения, что лучше их не повторять)'…
Армия должна воевать.
Если нет боевых действий – она разлагается. Когда на войне стреляют, офицер командует и его волнует только победа и её достижение, а не расстёгнутый крючок на солдате.
И хрен станет офицер мясо из солдатского котла тырить – застрелят свои же.
А в мирное время не застрелят. Поэтому и в котлы лазят, и за крючки казнят. Свои. Вроде свои. Вроде своих же.
Отчего так? А мир на дворе и заняться больше нечем. И вместо холодных грязных окопов – тёплая уютная канцелярия роты, а вместо командования бойцами на передовой – надо пасти стадо духов и слегка борзеющих дембелей.
По сути, офицер это обычный пастух. И замашки как у настоящих пастухов, что волам хвосты крутят, и методы и мировоззрение.
А в быту да, они другие люди, хорошие, весёлые, жизнерадостные, кидаются на помощь женщине с ребёнком, чтобы через дорогу перевести. Но только переступают порог военной части, так всё человеческое куда-то девается, и вылезает что? И ребёнка той же женщины по мордасам за расстёгнутый крючок воротничка…
Недаром есть поговорка: 'Одеваю портупею и тупею, и тупею'.
У нас говорили так: 'Не дай Бог война! С такими отцами-командирами из нас, рядовых, никто не выживет'.
Даст какой-нибудь очередной великий маршал приказ любой ценой взять к Новому году высотку с залёгшим на ней пулемётчиком, и погонят нас эти начальники палкой в атаку на пулемёт, и поляжем мы все как один, а наш комбатишко потом будет гордиться медалькой за взятие…
Да, взятие будет, но не от ума военного или таланта полководческого, а потому, что немецкий пулемётчик просто сойдёт с ума. Как во Вторую Мировую сходили с ума пулемётчики немецкие – не выдерживал человеческий рассудок такой бойни, когда толпы советских солдат во весь рост на пулемёты шли и падали как трава скошенная, ибо якобы 'звала Родина-мать', а на самом деле многие командиры были обычной безмозглой мразью, и ради того, чтобы побыстрее в тыл выйти на переформирование, выполняя приказ, гнали солдат как скот на гарантированную бойню.
Да так героически гнали, что потом в сводках записывали: 'от батальона осталось 10 человек'. А каких человек? Командир, замполит да прихвостни…
Все порядочные офицеры гибли вместе с солдатами, а оставались кто? Самые бессовесные сволочи…
А в армии мы жили как в стаде. 'Пастухи' – своя жизнь, 'бараны' – своя, и по человечески не пересекались. Только 'ать-два!'
Кажется, что они все, поступая в военные училища, мечтали об одном, а в натуре получили совсем, совсем другое. Думали, что получат мёд, а получили дерьмо. В том дерьме надо как-то выживать.
Они и выживали, привыкали, но отчего-то во всех своих бедах считали виновными не себя или систему, в которой жили, а солдат, которые своими преступлениями типа 'сбежал 18-летний пацан на танцы', портили им жизнь.
И службу-то тянуло процентов 10–15, не более, а остальные лишь бы день до вечера. А вообще, мы как-то к офицерам относились хоть и без уважения, но комбата побаивались, а остальных просто обходили стороной. С каким-то чувством сострадания, причина которого выразилось во фразе 'мы-то тут на два года, а они навсегда'.
Дослуживай спокойно.
Возвращайся здоровым.
От такого философски-юморного письма, хмель прошел. В головах зашевелились трезвые грустные мысли. Примолкли ребята…
