Борисове, Витька знал о войне намного больше, чем положено знать мальчишке в его годы. За это, при игре в войну, пацаны начали выбирать его командиром отряда.
Придя с улицы, Витька проверял приготовленный солдатский вещмешок с перевязочным пакетом первой медицинской помощи, банкой рыбных консервов, двумя кусками сахара-рафинада и торбочкой ржаных сухарей, смазывал хранившуюся под кроватью винтовку-берданку или залезал на чердак и подолгу играл с оставшимся от прежних хозяев дома, немецким автоматом 'Шмайссером'.
А еще через годик, пойдя в школу, Витька вдруг понял, что его руки помнят и знают, как натягивать тетиву боевого лука, как сжимать рукоять сабли или ручки станкового пулемёта 'Максим'. Каким-то неведомым путем, из 'своих прошлых жизней' или с генами, доставшимися от далёких предков, Витька получил и впитал в себя невостребованное до времени ратное мастерство, идущее по материнской линии ещё от полковника Воронца, отличившегося в сражениях с поляками при царе Алексее Михайловиче Романове или от отцовского прапрадеда Казимира, имевшего баронский титул, заслуженный в пороховом дыму баталий.
Неоспоримыми моральными принципами будущего воина, сформировавшимися в мальчишеской головёнке, были четыре обязательных правила:
— Нельзя отдавать на поругание врагу своего знамени.
— Любой ценой необходимо побеждать врага.
— Если для победы нужно умереть в бою, то нужно умереть.
— Если враг оказался сильнее, то пока глаза видят врага, пока руки держат оружие, нужно драться с врагом, даже если нет шанса выжить или победить в этой борьбе.
Порой, в школьные годы, Витькины принципы применялись в мирной жизни, когда какой-нибудь громила, из старших классов, уверенный в своей силе и безнаказанности, пытался обидеть Витьку или Витькиного товарища. Тогда Витька 'вскипал' до состояния 'тумана в глазах' и бросался на обидчика, невзирая на его рост и силу. Бросался и катался в схватке на пыльной земле школьного двора или на немытом полу школьного коридора, пока избитый и исцарапанный не умудрялся расквасить громиле нос до кровавых соплей и пока тот не пугался 'взбесившегося' малыша.
Грядущая военная судьба вырисовывалась ясно и четко. Сначала, после восьмого класса Витька должен поступить в суворовское военное училище, затем закончить военно-политическое училище и стать политработником, как мамин дядя – политрук Макар Колобов, оставшийся со своим последним орудием 558 -го зенитно-артиллерийского полка, безвестно погибший в октябре 1941 года, вместе с боевыми товарищами, под снарядами и гусеницами немецких танков.
Первая допризывная медицинская комиссия поставила крест на Витькиных мечтах.
— Из-за случайной детской травмы, по состоянию здоровья допризывник Виктор Александров не пригоден для обучения в военном училище. В мирное время он годен к нестроевой службе в военно- строительном отряде. Виктор, когда придет срок, добро пожаловать в ряды стройбата!
Рухнула Витькина мечта – стать защитником родной земли и решил он стать хозяином земли. Именно так переводится с латыни словосочетание 'агроном'. Выучился на агронома, а после окончания института, после проведения своей первой посевной страды, 'загремел' в стройбат. Однако не испытал и доли дедовщины выпавшей на долю Славки Мамакина. Отпахав всего месяц на строящемся объекте, стал Витька начальником клуба войсковой части №63581 и заместителем секретаря комсомольской организации.
А теперь, похоже, что повоевать придётся…
Часть третья
В ОЖИДАНИИ 'ТАЙФУНА'
Колька Кудрявцев
Паровоз со свистом выдохнул излишек горячего пара, окутавший черный локомотив белоснежным облаком. Противно заскрипели металлические колодки тормозов. Звонко залязгали буферами вагоны останавливающегося спецсостава.
Вагоны, так нужные для переброски вновь сформированных дивизий, кавалерийских лошадей, снарядов и патронов, на этот раз, казалось, вопреки здравому смыслу, привезли в своих чревах вчерашних зеков или новоявленных военных строителей.
Система Главного управления лагерей Народного комиссариата внутренних дел делилась с фронтом своими людскими ресурсами. Одним бывшим заключенным давали в руки оружие и бросали в огненную круговерть фронта, как защитников родной земли, а другим вручали привычные лопаты, тачки, носилки и посылали строить оборонительные сооружения в тылу фронта.
Колька, по причине непризывного возраста, попал в военно-строительный батальон.
Опустевшие вагоны вновь лязгнули буферами и медленно, подталкиваемые паровозом, покатились на запасные пути. Когда мимо Кольки прогромыхал последний вагон и открылось здание вокзальчика с надписью 'ИЗДЕШКОВО', от удивления Колька радостно и замысловато выругался, поправил заплечную торбу и, как на деревенской вечёрке, выбил каблуками дробь по настилу дощатого тротуара.
Дома, я дома, ликовала Колькина душа. Если бы сейчас Кольке дали полную волю, он бы сорвался с места и бегом понесся к мамке, к братишкам, к сестрёнкам, к родной реке, к родному дому, в родную деревню.
Плевать, что до дома почти сорок километров. Древние греки без отдыха пробегали такой марафон, а уж Колька, после всего пережитого, любого грека в бараний рог сомнет и веревку из него скрутит.
Только жива ли мамка? Шибко хворала она до Колькиного ареста, а потом и вовсе, с расстройству, могла помереть. Мамка…
Колькина радость исчезла без следа, а к горлу подкатил горестный комок…
Мамка…
Колька четко вспомнил, как страшно, раненой лосихой, закричала и упала посреди избы мать, прочитавшая казенную похоронку о том, что их отец Кудрявцев Алексей Иванович пал смертью храбрых в бою с белофиннами. Погиб в самом начале финской войны.
Много дней пролежала мать молча и недвижно на кровати. Потом ей немного полегчало, но не стала она уже такой как прежде. Говорила картаво заикаясь, с трудом ворочая непослушный язык, по избе ходила, приволакивая правую ногу, пыталась что-то делать по дому одной левой рукой и плакала. Днем плакала украдкой от детей – в сенях или за печкой, а ночью, думая, что её никто не слышит, давала волю слезам, Колька, слыша судорожные материнские рыдания, грыз кулак, чтобы не заплакать самому.,
На дойку колхозных коров мать больше не смогла пойти. Да и вообще не работницей стала.
Колька школу забросил. Короткими зимними днями возил силос на ферму из силосной ямы. Морозы в ту зиму стояли лютые, под сорок градусов. Глотая ледяной воздух, хекая, словно при колке дров, Колька рубил заквашенную траву, смерзшуюся в камень, грузил зеленоватые, пахнущие кислятиной, комки силоса на сани-пошавеньки и вез корм изголодавшимся буренкам, чувствуя, как лубенеет от мороза его пропотевшая рубашка. Трудодней, колхозный счетовод, за такую неквалифицированную работу начислял мало. Объяснял, что Колька и половины типовой нормы не выполняет. А как её выполнишь, если рассчитана норма для нормального, не смёрзшегося силоса, который можно охапками на вилы цеплять, да без устали в сани кидать. Жило Колькино семейство впроголодь.
Однажды зашел к ним в гости отцов товарищ и сослуживец по гражданской войне, заядлый охотник и колхозный кладовщик дядя Лёша Киров, принес в гостинец закоченевшую тушку подстреленного зайца. Поговорил, как смог с Колькиной матерью, повеселил, как умел детвору малую и уходя, позвал Николая на
