Девятнадцать тяжелораненых и умирающих бойцов, нам придётся оставить у местного населения.
Нести их мы не можем и оставаться из-за них тоже не рационально. Если очень повезёт, то есть вероятность, что кто-то из раненых сможет выжить. Хотя, скорее всего, через пару часов, в деревню Журавы примчатся немцы и прикончат всех наших раненых.
Уходим.
Идти трудно. Каждый из нас основательно навьючен. Досталось и мотоциклистам, волокущим несколько трофейных машин. Им приходилось петлять между деревьями, и тащить мотоциклы на себе.
— Товарищ генерал, радио работает! — с радостью сообщил на привале, прибежавший Крицын.
Знакомый голос московского диктора передает сообщение советского Информбюро. Известия тревожные. На всех направлениях идут ожесточенные бои. Сопротивление врагу возрастает. Он уже заметно сбавил темпы наступления и продвигается вперед ценой огромных потерь.
Значит, Красная Армия наносит врагу большой урон.
А мы всё идём к фронту, а фронт уходит от нас, а мы не спешим его догонять, потому, что не прошел полуторамесячный, задуманный мною срок выхода из окружения.
Продовольствие, взятое в Журавах, закончилось очень быстро, потому, что не было там огромного склада с продовольствием. Не было у нас мотоциклов с колясками, набитыми провизией. Взяли две штуки без колясок, чтобы я мог спастись от погони, если нас начнут преследовать, да и то вскоре бросили. Катить по лесу незаведённые мотоциклы тяжело, а заводить побоялись. От работающих мотоциклов треск стоял бы на весь лес.
Однажды после ночного перехода мы сделали привал. Есть совсем нечего. Ко мне подходит Ершова, просит разрешить ей сходить в ближайшую деревню и попытаться достать хоть немного продуктов.
— Сама достану, только разрешите, — настаивала Ершова.
— Ну хорошо, — согласился я после долгих просьб, однако предупреждаю — будьте осторожны и внимательны.
Так Ершова ушла в свою первую разведку.
Пять часов ее не было, и все это время я волновался. Уже начинал жалеть, что не проявил твердости. Наконец она появилась. В руках Ершова держала большую плетеную корзину, на дне которой лежали хлеб, сало и другие продукты, украденные в немецком штабе.
Вошла Лиза в избу, где веселились штабные офицеры и строго приказала хозяйке: 'Если немцы спросят, кто я, отвечайте: сестра'.
— Ради бога, уходите, — взмолилась женщина, — ведь из-за вас они, проклятые, повесят и детей и меня.
Из комнаты, где веселились офицеры, вышел солдат. Со страхом наблюдала хозяйка, как отважная Лиза шутила с гитлеровцем, помогая ему готовить угощение для начальства.
Когда все было готово, солдат удалился к офицерам. А Ершова быстро сложила оставшееся масло, сардины и колбасу в корзину и ушла.
Интересно, повесят ли теперь немцы деревенскую женщину и её детей за кражу продуктов мнимой родственницей?
Как дешевеет в войну человеческая жизнь? Жизнь нескольких человек из незнакомой мне крестьянской семьи – нынешняя цена куску сала…
После Лизы в деревню незамедлительно направились Осипов, Дубенец, Булгаков и Калюжный с группой бойцов. Они тихо сняли часового, вошли в дом, где недавно побывала разведчица, и без единого выстрела прикончили пьяных офицеров и всю их прислугу. Забрали остальные продукты. Теперь, после убийства немецких офицеров, согласно новому немецкому порядку, введенному на оккупированных территориях, карающему за убийство немцев, все жители деревни будут казнены, а деревня сожжена.
С тех пор, как у нас появилось радио, жизнь стала куда полнее, содержательней. Исчезло чувство оторванности от Большой Земли.
Когда мы вступили на смоленскую землю, рядом со мной шагала всего лишь рота бойцов. Немногим больше ста человек. Полтора месяца назад командовал армиями. Потом полком, который выдавал за дивизию. Сейчас у меня нет даже батальона. Господи, какой стыд, я командую ротой словно стареющий капитан с неудавшейся служебной карьерой.
Чем ближе к фронту, тем тревожнее становится у меня на душе.
Слушая московское радио, я почти уверился, что Красная армия скоро остановит и погонит назад немецкие войска. Значит нельзя делать ставку на будущую победу Германии. Нужно прорываться к своим.
Но что ждет меня там?
Я представлял предстоящие разговоры и хотел выть волком.
Любого красноармейца, вышедшего из окружения, я спросил бы, где его винтовка и почему он оставил свой окоп перед наступающим врагом?
Любого сержанта артиллериста я бы заставил ответить, почему он вышел без своего орудия, почему он оставил вооружение врагу и как посмел он отойти с позиции, вместо того, чтобы погибнуть, защищая Родину там, где приказано?
Лейтенант ответил бы мне за то, что посмел явиться из окружения, потеряв вверенный взвод и не удержав линию обороны.
Теперь я, заместитель командующего Западным особым военным округом, должен буду ответить за то, что не защитил границ Родины, что фашистские сапоги истоптали землю Белоруссии и подошли к Смоленску. Почему я позволил уничтожить аэродромы с незаправленными и безоружными, по моей вине, самолётами. С какой целью оставил без снарядов и топлива танки, которые с величайшим напряжением сил и средств построила страна для своей армии. Как, по моей вине, сотни тысяч красноармейцев попали во вражеский плен, вместо того, чтобы до последней капли крови бить врага, посягнувшего на первое в мире государство трудящихся?
У меня есть оправдание, что согласно распоряжению товарища маршала Тимошенко находился в десятой армии.
— Гражданин Болдин, — спросит меня следователь, — а как била врага под вашим руководством десятая армия?
Я могу сослаться на то, что по приказу командующего округом генерала Павлова, возглавил конно- механизированную группу войск для удара на Гродно.
— Подследственный Болдин, как вы смели отправить в Гродно танки, не обеспечив их прикрытия с воздуха? Где была авиация и зенитная артиллерия? Почему вы послали танки в рейд, заранее зная, что у них нет топлива и что они остановятся на полпути? Почему, вверенный тебе, гнида, танковый корпус был наполовину уничтожен немецкими бомбами, а вторая половина досталась врагу и сейчас те танки, с нарисованными немецкими крестами, утюжат окопы с русскими солдатами, уничтожают батареи и давят на дорогах наших женщин беженок и детей, уходящих от врага?
Где 1597 танков, где шесть тысяч автомобилей, где тысячи орудий, где десятки тысяч лошадей и где четыреста сорок тысяч человек, входивших в порученную тебе, сволочь, группировку?
Люди, брошенные тобой, две недели кровь свою проливали. Потом тех, кто уцелел, оставшихся без патронов, снарядов и командиров, фашисты, словно скотов в плен погнали, а ты, гад, уже на третий день войны, бросил их, устранился от командования и с кучкой прихвостней свою задницу в лесах спасал?
— Я Минск пытался освободить.
— Ты, Минск? Под Минском Стрельбицкий воевал, а ты, фашистский пособник, тысячи его людей на смерть послал, вместо того, чтобы остановиться с ними в укрепленном районе, где в казематах были люди, продовольствие, боеприпасы, пулемёты и артиллерия. Ты бы там мог не только гитлеровские полчища перемолоть, но и умереть как герой!
Сто человек вывел? Молодец. Вот теперь бери роту своих прихвостней – политработников, штабистов, прокуроров и членов совета трибунала и пошёл вон, штурмовать деревню Пендюкино.
Мы за неё два полка положили, а теперь тебе даём шанс доказать, что не зря тебя Родина много лет деньгами осыпала, на машинах катала, в ткань 'Бостон' одевала, красной икрой кормила, позволяла в Крыму задницу греть и баб – артисток советского кино да балерин Большого театра на служебной даче
