должно вызывать общий смех и восклицания: «Ох уж этот Николай Николаич… Для него нет ничего святого! Только попадись ему на язычок!»
Можно также быть печальным, томным, чтобы было видно, что мысли мои витают где-то далеко и весь светский шум не долетает до моих ушей… Или еще можно держать себя очень сдержанно, холодно, но в высшей степени вежливо, как и подобает человеку, явившемуся впервые в дом.
Конечно, в том, другом и третьем случае необходимо соблюдение светских приличий, и одинаковым образом как светскость, так и чудаковатость и меланхоличность должны удерживать меня от употребления ножа при операциях с рыбой и от прочих поступков.
– Ну вот мы и приехали к Полосухиным, – сказал Плешаков, соскакивая с извозчика. – Может, ты раздумал?
– Чего там мне раздумывать, – весело возразил я. – Не звери же они, в самом деле. Не съедят меня. Ты меня только не забудь представить.
Плешаков промолчал, и мы, поднявшись по лестнице, позвонили…
II
После полутемной передней гостиная показалась ослепительной. Я на секунду приостановился, но сейчас же, ободрившись, двинулся вперед.
– Вот это хозяйка, – шепнул мне Плешаков.
– Позвольте представиться! – сказал я, улыбаясь. – Прошу любить да жаловать. Я страшно извиняюсь за немного бестактное, так сказать… Это вторжение очень напоминает человека, который рыбу ест ножом. Впрочем, к чему эти светские условности, не так ли? Ах, сударыня… Все на свете проходит, и через сто лет, вероятно, никого уже из нас не будет на свете…
Тут же я пожалел, что не остановился на какой-нибудь определенной манере держать себя. Начал я «рубахой-парнем», продолжил «светским сдержанным аристократом», а кончил «меланхоликом».
– Ничего, милости просим, – сказала хозяйка. – Неужели вы, однако, такой пессимист, что думаете о смерти?
– Да, – вздохнул я. – Что такое, в сущности, жизнь? Какой-то постоялый двор. Все приходят, уходят. Стоит ли после этого мучиться, страдать…
Лицо хозяйки омрачилось. «Однако, – подумал я. – Пригодна ли меланхоличность для светского вечера, где все должны веселиться?..»
Я надел на себя личину чудака, всеобщего любимца, «рубахи-парня». Прищелкнул пальцами и спросил:
– А где же хозяин сего богоспасаемого домишки?
– Он в карточной комнате.
– А-а, – подмигнул я. – Променял красивую женушку на картишки. Хе-хе. Ох, приударю я за вами – будет он тогда с выигрышем!
– С каким? – бледно улыбнулась хозяйка.
– Кому не везет в любви – везет в картах! А вы будто бы не понимаете? Ох эти женщины!
Я лукаво засмеялся. Лицо хозяйки дома казалось равнодушным. Она отвернулась и посмотрела на какого-то старика, топтавшегося в углу.
«Рубаха-парень» брал свое. Я кивнул головой на старика и сказал:
– Мы как будто во фруктовом саду.
– Почему?
– Да на одном из деревьев уже выросла синяя слива.
Я думал, что она расхохочется, так как нос старика действительно напоминал синюю сливу, но оказалось, что старик приходился ей отцом, и она обиделась.
Пришлось пустить в ход всю свою светскость, чтобы выпутаться из неловкого положения. Я пригласил на помощь «сдержанного аристократа» и сказал:
– Я извиняюсь за эту шутку. Старик мне, откровенно говоря, очень нравится. Кроме того, ведь не написано же у него на лбу, кто он такой.
– Ничего, – сказала хозяйка. – Бывает. Это легко случается, если человек приходит в дом, где он никого не знает.
– Разве он никого не знает? – удивился я.
– Кто?
– Ваш папаша.
– Я говорю не о папаше. Извините, я пойду распорядиться по хозяйству.
«Сдержанный аристократ» поклонился и… сейчас же уступил место «душе нараспашку».
– Господи! Такие прелестные ручки, созданные для ласк, должны хлопотать по хозяйству… Знаете что? Скажу вам откровенно: я познакомился с вами всего несколько минут, но чувствую себя, как будто знаком десять лет. Ей-богу! Так что вы со мной не стесняйтесь. Хотите, я пойду, помогу вам по хозяйству.
– Что вы! Мне ведь придется заглянуть на кухню…
– Заглянем вместе! Эхма! Ей-богу, нужно быть проще. Вы мною располагайте… Я могу все: ветчину нарезать, бутылки откупорить…
– Да нет, зачем же. Тем более что на кухню нужно проходить мимо детской, а дети спят…
– Как! У вас есть дети, и вы, плутовка этакая, молчите? Да ведь я обожаю детей. Они сразу подружатся с большим дядей. Я им сделаю разные кораблики, бумажные треуголки… Хе-хе! Я сейчас пойду к ним повозиться.
– Извините, но это неудобно. Они уже заснули. Вообще, я думаю, что управлюсь сама…
Она быстро повернулась и ушла. «Рубаха-парень» сжался и, превратившись в «меланхолика», обратился к группе дам, сидевших в углу около пальмы.
Я подошел к ним, опустился на стул и, свеся голову, вздохнул.
– Я вам не помешаю?
Дамы умолкли и взглянули на меня.
Я подпер подбородок рукой и задумался.
Все молчали.
Я провел рукой по волосам, будто отгоняя мучительные мысли, и прошептал:
– Как тяжело!
– Что… тяжело? – спросила участливо одна из дам.
– Это все… Этот блеск и шум… К чему он? В жизни человека на каждом шагу самообман!
Две дамы встали и сказали третьей:
– Пойдем, mesdаmes. Вы не видели новую картину в кабинете? Пойдем посмотрим.
Я остался с четвертой дамой. Чутье мое подсказывало, что я наделал ряд ложных шагов и поэтому являлась настоятельная необходимость загладить все это…
Выручить должен был «рубаха-парень», но с примесью старческих покровительственных ноток, свойственных пожилому бонвивану, общему любимцу.
– Прыгаете все? – спросил я равнодушно.
– Как… прыгаю?
– Еще не замужем?
– Нет, я девушка.
– А-а… Сердечко-то, наверно, ток-ток делает…
Я засмеялся добрым старческим смешком.
– Женишка вам найти надо. Хе-хе. Буду приходить детишек нянчить. Да вы не краснейте – мне ведь можно извинить…
– Я замуж не хочу.
– Ах вы, моя козочка! Она не хочет замуж!.. Видели вы такое? Небось, когда этакий, какой-нибудь черноусый паренек прижмет к себе покрепче да поцелует…
– Послушайте! Я не привыкла, чтобы мне так говорили…
– Хе-хе! Глазеночки, как мышонки, бегают. Ну да молчу, молчу. Я ведь, мои ангелок, приличия знаю и ничего такого не скажу и не сделаю. Пошутить могу, но уж, например, рыбу с ножа есть не буду!
Читатель, вероятно, заметил, что я уже несколько раз упоминал об этом неумолимом условии, предъявляемом хорошим тоном человеку из общества. Дело в том, что из всего сложного кодекса светских условностей я знал только одну эту условность и, признаться, берег ее до ужина про запас, – чтобы за ужином одним этим приемом исправить все предыдущие ложные и неправильные шаги.
Увидев меня, распоряжающимся рыбой только при помощи вилки, всякий сразу бы понял, что все предыдущие слова и действия были только чудачеством пресыщенного аристократа.
Поэтому я очень обрадовался, когда хозяин вышел из карточной комнаты и пригласил всех к столу.
III
Я сел очень удачно: напротив хозяйки и наискосок от девицы, которая знала меня за добродушного чудаковатого старика.
Я ловил на себе их презрительные, сердитые взгляды и думал: «Ничего, миленькие. Светское воспитание не в том, что я заговорил насчет женихов или там хотел помочь хозяйке по хозяйству! А вот нож для рыбы, хе-хе… Посмотрим, многие ли из вас будут обходиться «без помощи ножа…»
Скажу прямо и откровенно: это был мой единственный ресурс, единственная надежда исправить первое неудачное впечатление, которое я иногда произвожу на людей.
От закуски я отказался и, напустив на себя манеру № 3 (сдержанный аристократизм), стал ожидать рыбы.
После закуски подали какую-то зелень и жареных птиц.
Мой сосед, отставной полковник, спросил меня:
– А вы почему же не кушаете?
– Спасибо, не хочется. Вообще, знаете, эта бурная светская жизнь утомляет…
– Да-а, – сказал полковник.
– И потом, мы, светские люди, прямо-таки окружены условностями. Того нельзя, этого нельзя. Вы знаете, до чего дошла светская изощренность?..
– До чего?
– Немногие это знают, но это верно: вы можете представить, что рыбу теперь едят только одной вилкой…
– Да это уже всем известно! – возразил полковник.
Я тонко улыбнулся.
– Не всем-с. Вот посмотрим-с, когда подадут рыбу.
– Да ее сегодня, вероятно, не будет, – возразил полковник. – Смотрите, уже подают пломбир.
Я побледнел.
– Как? Значит, рыбы не будет?
– Не знаю, – пожал плечами полковник. – Разве что вам ее подадут после пломбира.
Сердце мое упало.
«Господи, – подумал я, – стоит ли знать все тонкости и ухищрения светской жизни, если их нельзя применить. К чему моя воспитанность, мой лоск? Все пошло прахом!»
Расстроенный, я отказался от пломбира, извинился перед хозяевами («аристократ» и отчасти «меланхолик») и, не досидев до конца ужина, ушел.
Теперь шумиха светской жизни не привлекает меня.
Одураченный хиромант
– Тебе нужно непременно пойти к хироманту, – сказал мне дядя. – Он удивительно верно предсказывает настоящее, прошедшее и будущее… Мне, например, он предсказал, что я умру через 15 лет.
– Не могу сказать, чтобы это было «удивительно верно», – возразил я. – Подождем!
– Чего подождать?
– Да 15 лет. Если
