выползшие из неведомых трущоб родственники с карканьем пили из стаканов вино – остатки погреба «Венецианского карнавала», – а в кухне повар Никодимов сидел на табуретке с грязным узелком в руках и шептал саркастически:
– Все это не то, не то и не то!..
Посуда была свалена в кучу в темном углу, а Мотька сидел верхом на ведре и чистил картофель – больше для собственной практики и самоуслаждения, чем по необходимости.
Я бродил среди этого разгрома, закаляя свое нежное детское сердце, и мне было жалко всего – Никодимова, скатертей, кастрюль, драпировок, Алексея и вывески, потускневшей и осунувшейся.
Отец позвал меня.
– Сходи купи бумаги и больших конвертов. Мне нужно кое-кому написать.
Я оделся и побежал. Вернулся только через полчаса.
– Почему так долго? – спросил отец.
– Да тут нигде нет! Все улицы обегал… Пришлось идти на Большую Морскую. Прямо ужас.
– Ага… – задумчиво прошептал отец. – Такой большой район, и ни одного писчебумажного магазина. А… гм… Не идея ли это? Попробую-ка я открыть тут писчебумажный магазин!..
– А что, – говорил я Мотьке вечером того же дня. – А отец открывает конверточный магазин.
– Большая штука! – вздернул плечами этот анафемский поваренок. – А моя матка отдает меня к сапожнику. Сапожник, брат, как треснет колодкой по головешке – так и растянешься. Какой человек слабый-то и сдохнет. Это тебе не конверты!
И в сотый раз увидел я, что ни мне, ни отцу не угнаться за этим практичным ребенком, который так умело и ловко устраивал свои делишки…
