Не успел Лерметт вдосталь поразмыслить о жизни и смерти, а вот уже в голову лезут прихотливые, совершенно не относящиеся к делу рассуждения о грамматике — да не просто так, а сплошь с вывертом, с шуточками. И ничего удивительного. Отчаяние, прерванное прежде, чем оно успело перегореть, претворяется иной раз в очень странное опьянение. Лерметт был просто-напросто пьян, причем самым развеселым образом. Сейчас ему ничего бы не стоило не хуже Илмеррана прочитать лекцию о свадебных обычаях гномов или в пляс пуститься, невзирая на усталость... во всяком случае, мысли его именно это и сделали. Все, сколько их есть... кроме вот этой вот, самой последней.
Эта мысль, невзирая на свой мнимо разудалый вид, была никак уж не пьяной, а очень даже трезвой — и более того, практичной. И на ум она пришла вовсе не Лерметту, а — Его Высочеству принцу Лерметту, полноправному и полномочному послу. Стыдно, ох как же стыдно! Едва спасенный эльф очнулся, едва глаза открыл — а заодно с ним открыл глаза полномочный посол... вот уж от кого ни порыва радости, ни даже слова в простоте не дождешься. Это ты радуешься и смущаешься — а он отмеряет, рассчитывает, прикидывает... скотина хладнокровная! А что поделать, если должность у него такая — все использовать: и чужую жизнь и смерть, и свою собственную. Назвался государственным человеком, так и изволь соответствовать. Привыкай.
Нет.
Потому что, привыкнув быть человеком государственным, перестаешь быть человеком.
Лерметт мысленно выругал себя тремя самыми грязными и свирепыми словами, какие пришли на ум. Опьянение схлынуло, остался стыд. Лерметту было совестно перед эльфом за недавнее шевеление холодной расчетливости, пусть даже и мимолетное, пусть даже эльф ведать не ведает об этом позоре, пусть даже Лерметт никогда, никогда себе ничего подобного впредь не позволит — и ведь не позволит: подобные уроки на всю жизнь запоминаются. Все равно стыдно. Настолько стыдно, что на эльфа взгляд поднять, и то невмочь. Но Лерметт все равно заставил себя это сделать.
Эльф сидел, обхватив иззябшими пальцами опустевшую чашу. Лерметт, все еще чувствуя себя виноватым, встал, снял с огня котелок, долил в чашу горячего вина и поддернул сползающее с плеча эльфа одеяло.
Горячее темное вино оставляло на губах вкус полыни и меда — вкус августовского солнца. Эннеари прихлебывал питье очень медленно, вбирая в себя солнце каплю за каплей. Солнечное тепло пряталось в темноте вина, и Эннеари, обхватив иззябшими пальцами маленькую смешную полукруглую чашу, с наслаждением впитывал это неторопливое тепло. Оно просачивалось в его тело постепенно, как звезды сквозь покрывало ночи: вот одна сверкающая росинка просочилась через ее темное полотно... а вот и другая... и еще одна!.. нет, ну вот только на мгновение, только на этот единый миг глаза отвел — а уже все небо звездами осыпало! И в чаше с вином тоже звезды колышутся — золотые и алые... колышутся и тонут в темной глубине... а те, что над костром, не тонут... они пляшут, и каждая так и норовит подскочить выше своих подруг.
Костер, хотя и небольшой, горел ровно и жарко. Дым, прошитый золотом искр, утягивался не к выходу из пещеры, а куда-то вверх. Он был невыразимо чудесным, этот дым над костром. Чудесным был и сам костер — а пещера и вовсе была средоточием чудес. Назывались они на удивление просто: «огонь», «плащ», «вино»... наверное, чудеса и должны называться просто. Иначе за сложным вычурным названием их можно и не приметить — а как жить, если ты не видел чуда?
Внезапно восхищенный взгляд Эннеари натолкнулся даже не на чудо, а на самое настоящее волшебство. Возле кучи мерзлых окровавленных лохмотьев, вне всякого сомнения, еще недавно бывших его одеждой, лежал знакомый чехол... значит, его лук уцелел! Не потерялся и не сломался — иначе навряд ли незнакомый спаситель стал бы заботливо пристраивать чехол подальше от огня. И колчан со стрелами тоже цел... безумное, неправдоподобное, поистине волшебное везение! Один только нож и снесло прочь, остальное уцелело в сумасшедшей круговерти. Угодить в лавину — и все же... лук, колчан, узкий пояс с тиснением в виде сплетающихся трав, дорожная фляга — и зеркало!
Так не бывает!
Забыв о боли в ребрах, Эннеари привстал невольно, потянулся — и, едва удержав рвущийся сквозь стиснутые зубы стон, рухнул обратно.
— Цел твой лук. — Незнакомец обернулся к Эннеари. — Я уже проверил. Прости, что посамовольничал малость. — Его рука дотронулась до чехла. — Хочешь сам поглядеть?
— Не лук, — Эннеари помотал головой. — Зеркало.
— Держи, — усмехнулся человек. — Мне бы тоже на твоем месте убедиться захотелось. Сам в первый раз такое вижу — тебя лавиной в кровь ободрало, а зеркало целехонько.
Если лавина и нанесла Эннеари кровавые раны, то не все — однако рассказывать об этом он не собирался.
Едва заполучив зеркальце в руки, Эннеари откинул волосы с лица и очень тщательно вгляделся в свое отражение. Стекло и впрямь уцелело — чего нельзя было сказать о нем самом. Рассеченная стрелой щека выглядела скверно.
— Ты прав, это надо промыть. — Слова у незнакомца, похоже, не расходились с делом: он еще фразу не успел докончить, а рука его уже тянулась за флягой.
— Не надо, — произнес Эннеари. — Лучше всего оставить это, как есть.
— Шрам будет здоровенный, это точно, — сочувственно произнес человек.
— Не будет шрама, — рассеянно возразил Эннеари, тщательно осматривая широкий развал раны.
Человек пожал плечами, явно собираясь что-то сказать, но передумал.
— Не будет шрама, — повторил Эннеари, откладывая зеркало и вновь берясь за чашу с остатками вина. — Это выглядит только плохо — а заживет быстро.
Человек снова пожал плечами.
— Тебе виднее, — промолвил он. — Я ведь, по правде говоря, не знаю, как эльфов лечить надо.
Он принял из рук Эннеари опустевшую чашу и налил в нее вина из котелка — на сей раз для себя. Эннеари устроился поудобнее и полусмежил веки — не для того, чтобы задремать, а чтобы без помех приглядеться к незнакомцу. Обижать своего спасителя Эннеари не хотелось ну нипочем — а люди отчего-то обижаются, когда их рассматривают прямо и открыто. Что такого оскорбительного может содержать в себе взгляд, Эннеари так и не уяснил — но то, что присматриваться к людям лучше украдкой, запомнил твердо.
Он разглядывал человека через скрещенные ресницы. Конечно, проще взять да и спросить напрямик — а кто ты, собственно, такой... но проще — не всегда значит «лучше». Во-первых, люди и на этот вопрос иногда обижаются. А во-вторых, Эннеари нечасто выпадала возможность самому догадаться, что представляет собой его новый знакомец из числа людей. Отец подобные знакомства не жаловал — между тем Эннеари на них едва ли не напрашивался. И всякий раз, когда удача все же сталкивала его с людьми, он пристально всматривался в каждую мелочь, будь то выбившийся из прически локон, ширина пояса или цвет шнуровки на рукавах. Оказывается, о людях так много можно узнать по их одежде! У эльфов одежда выражает разве что настроение, вкус и личные пристрастия ее владельца. Не то у людей — даже самая неприметная тряпочка означает очень и очень многое. Люди одеваются в соответствии со своим общественным положением (страшно даже и вспомнить, каких трудов Эннеари стоило понять, что это за штука такая!). Кроме того, люди пожилые одеваются иначе, нежели молодые — так полагается! — да вдобавок надо принять в расчет приличия, условности и поверья... вот почему, например, невеста и жених не надевают на свадьбу одежд из лощеного шелка? Почему шнуровка на рукавах не может быть черной? Загадка, тайна — притягательная необыкновенно, как и все на свете тайны. Прежде о человеческой манере одеваться Эннеари и понятия не имел — а когда узнал, был очарован ею бесконечно. С годами очарование не угасло, скорее напротив. Все-таки люди — исключительно утонченные существа: подобное стремление выразить даже самомалейшие детали посредством символов присуще только натуре возвышенной и недюжинно одаренной. Притом же какую память надо иметь, чтобы упомнить всю символику всех одежд, да не перепутать ничего, не ошибиться! И как весело разгадывать, кто перед тобой — обедневший рыцарь или купец средней руки, землепашец или ремесленник! А если учесть, что с людьми Эннеари сталкивался редко
