дышит сбывшейся силой. Тоже своего рода Грань — между миром праздника и миром обыденной жизни. Может быть, именно эти минуты Эттрейг и любил в праздниках больше всего — те, что замерли в ожидании его начала, и те, что провожают сбывшееся. Он пил их медленно, как доброе вино — и до сих пор ему ни разу не доводилось делить это вино ни с кем... тем более с незнакомцем. Хотя... с незнакомцем ли? Почему у гонца из дому такое лицо, что кажется знакомым и памятным, хотя Эттрейг его никогда в жизни не видел?
И ведь не видел — в этом Эттрейг был готов поклясться. Легкая паутинка проседи, почти незаметная в очень светлых волосах. Тяжелые усталые веки — но глаза под ними так и светятся чуть затаенным весельем. Возраст не сразу и разберешь — черты лица слегка отяжелелые, как бывает у человека в годах, но по-молодому живые.
— С днем рождения, ваше величество, — улыбнулся гонец, протягивая Эттрейгу свиток пергамента.
— Высочество, — поморщился Эттрейг, принимая свиток.
— Величество, — степенно возразил гонец. — Вот тут, в рескрипте, про это все сказано.
Захолодевшими пальцами — неужели с Трейгартом стряслось несчастье! — Эттрейг рванул прочь печати, с треском развернул свиток и впился в него глазами. Рескрипт он перечитал дважды — сначала в лихорадке внезапного испуга, а потом, убедившись, что ничего страшного не случилось, спокойно и вдумчиво. И лишь тогда на губах его возникла тихая, почти недоверчивая улыбка.
Трейгарт верен себе, как своему слову. Всегда и во всем — верен себе. Он ведь обещал, что передаст престол и венец племяннику в день его совершеннолетия? Обещал. А обещания надо исполнять. Ах, племянник застрял в Найлиссе и домой глаз не кажет даже ради дня своего рождения? Да что вы говорите! Как интересно, право же... вот только значения это ровным счетом никакого не имеет. Для исполнения клятвы внешние препоны не помеха.
Рескрипт объявлял, что отсутствующий ныне в Эттарме ради блага упомянутого Эттарма Эттрейг является с сего дня его законным королем. Церемония Приятия Венца состоится сразу же после возвращения молодого короля. А брат его отца Трейгарт отныне объявляется местоблюстителем престола и хранителем венца в ожидании своего монарха. Вот так, господа хорошие. Вот так в Эттарме клятвы исполняют.
— Рескрипт... уже оглашен? — помолчав, осведомился Эттрейг тихим, чуть севшим голосом.
— А как же иначе, ваше величество? — Гонец явно удивился несообразности вопроса. — Как же иначе можно, чтобы не огласить? Вот прямо-таки с утра пораньше вчера и огласили. Прямо в начале торжества и огласили — а как же!
Все верно, все правильно. Короля в столице в день его рождения может и не случиться — но торжества пройдут своим чередом, даже если их виновник где-то задержался. Мостовая все равно дрогнет в пляске, пекари и кондитеры все равно собьются с ног, вытаскивая из жаркой печи один противень за другим, виноторговцы и кабатчики все равно посбивают обручи с самых заветных, именно ради праздника припасенных бочек, цветочницы распродадут свои букеты и гирлянды без остатка, а юные парочки, сбежавшие от бдительного присмотра своих уже порядком захмелевших родителей, будут целоваться во всех подходящих и неподходящих закоулках, обмирая от собственной смелости. Так и должно быть. Дома король или нет, а жизнь продолжается. Все правильно.
А вот что никак уж не правильно... даже если рескрипт огласили с первыми лучами рассвета — ну никак не мог гонец об этом знать... потому что он никак не мог поспеть в Найлисс за сутки. Даже если он всю дорогу ни минуты отдыха не ведал — все едино не мог. Даже если он из волков — а другие гонцами обычно и не становятся — не мог. Даже если он весь путь проделал конно, лошадей гнал нещадно и менял коня на свежего каждые полчаса... не мог. Но странность эту Эттрейг в тот момент не заметил — а потом... потом он и вовсе не счел свою невнимательность странной.
— Торжества были — н-ну, ваше величество! — Гонец аж привздохнул от избытка чувств. — Днем плясали — ух, как плясали — а ночью пели. И его светлость хранитель венца с невестой пели...
И опять Эттрейга не удивило несовпадение по времени — вот уж о том, что было ночью, гонец всяко не может знать! — нет, не расхождение слов гонца с возможным и вероятным, а сами эти слова заставили его дыхание замереть на миг. Весть была тысячекратно более ошеломляющей, нежели скорость, с которой она достигла Эттрейга.
— Но... он ведь не может... — еле вытолкнул Эттрейг непослушными губами.
— Теперь — может! — радостно возразил гонец, улыбаясь во весь рот так, что видна была легкая щербинка между передними зубами. — Он исполнил должное. Проклятие снято.
— Снято? — Эттрейг еще не верил, не мог верить — но уже понимал.
— Ну да, — сообщил гонец. — Все, как тот маг говорил. Старшая кровь королей проклята из-за трусости законного владыки и его сына — но любая другая свободна. Его светлость Трейгарт все сделал правильно.
— Значит, всего-то и надо было... — Эттрейг с трудом постигал услышанное.
— Ну да, — вновь рассиялся гонец. — Передать престол по доброй воле кому угодно, кроме старшего сына. Но не для того, чтобы избавить себя от проклятия — тогда бы ничего не получилось — а просто отдать. Отказаться от венца. Кому угодно — младшему сыну, племяннику, бродяге безродному... отдать. Тот, кто предал свой народ, владеет венцом не по праву. Потому и Дар для него закрыт. И для всех его потомков — тоже. Иттрейг должен был передать престол младшему сыну — тому, кто остался с людьми в беде. А передал старшему, который тоже удрал — и вместе с троном передал по наследству и проклятье. Так уж получилось. А его светлость дал клятву и сдержал ее. И проклятье умерло.
— Так значит... — слепящие слезы застилали глаза Эттрейга, и сквозь них он едва видел гонца. — Значит, у него больше не будет... значит, он теперь может...
— Может! — уверенно ответил гонец. — И петь может. И деток завести, от проклятия свободных, может. Все он может. И приступов у него больше не будет.
Эттрейг закусил губу, боясь разрыдаться от счастья с еле заметным терпким привкусом собственной вины.
— Ответное послание от вашего величества будет? — поинтересовался гонец, пытливо вглядываясь в лицо новоиспеченного короля.
— Будет. — Эттрейг рывком перевернул рескрипт и расстелил его на столе чистой стороной кверху. — Я продиктую. Пиши.
Он не мог, он никак не мог взяться за перо сам! Голос едва повиновался ему — но руки не повиновались и вовсе. Долгое напряжение долгих лет, не оставлявшее его и здесь, в Найлиссе, схлынуло разом, в одночасье.
— Готов? — хрипло спросил Эттрейг. — Тогда пиши. — Он в изнеможении прислонился к краю стола. — «Ты знаешь, как я не хотел твоего трона. Мне казалось, что я у тебя его отнимаю. Если бы я знал, что в этом твое избавление, я бы отнял его у тебя по первой же твоей просьбе, и тебе не пришлось бы меня уговаривать. Прости за то, что из-за моей неуступчивости ты так долго ждал счастья — ты и Талле.»
— Все? — приподняв от усердия брови, спросил гонец.
— Да. — Эттрейг непослушными руками взял у него перо, кое-как поставил под письмом корявую подпись, с третьей попытки открыл коробочку с краской, смочил в ней перстень с печатью и приложил к пергаменту чуть ниже своих каракулей. — Вот в таком виде и передай.
Гонец внимательно вгляделся в безупречно ровные строки, выведенные его рукой, и внезапно расхохотался. Эттрейга словно жаром от костра обдало. Хохот расходился по комнате волнами, всколыхнув все до единого очертания, изменяя, преображая...
Не было больше никакого гонца. Огромный, в холке выше человеческого роста, белый волк стоял перед Эттрейгом и хохотал во всю свою необъятную пасть.
— Значит, в таком виде? — Пространство дрогнуло, а затем расправилось, словно крыло в полете. Эттрейг склонил голову, и огромный волчий язык бережно, словно кутенка, лизнул его в лоб. Громадный, в ладонь величиной, носище дружески наподдал ему мгновенным холодком в щеку. — Будь по-твоему, малыш — в таком виде и передам.
Белый волк наклонил голову к столу, осторожно взял в пасть пергамент — такой, оказывается, маленький, даже крохотный! — улыбнулся, не разжимая зубов, заговорщически подмигнул Эттрейгу и
