пополнение, да что проку, если половину товаров тут же сбывать приходится? Англичане на сей счет ох как въедливы!
– То есть заморская торговля становится невыгодна? Это ты имел в виду, говоря, что Русь обратно к Новгороду теснят?
– То я больше про себя. Из Новгорода нынче многие в Норову или на Сарему идут, особенно с той поры, как викинги Скагеррак оставили. Среди прочих и я прельстился сказками о богатствах заморских. Прежде-то с отцом по Волхову ходили… Да искусили меня беси, жадность подвела, а пуще – поспешность неразумная. По Северному морю нужно большой ватагой ходить, оно безопаснее. А я очень уж не хотел время терять. Столковался лишь с двумя купцами, такими же торопыгами вроде меня, товары зимником до Клайпеды провезли. Места глухие, народ после немецкого владычества диковатый, но мирный. А там, как сговорено было заранее, купили корабли и подались в путь на страх и риск. Хотели до Испании добраться – нет, нагнали разбойники. – Семен горько вздохнул и налил себе полную чашу. – Беда! Жив остался – да радости в том немного. Застрял на чужбине…
– Не переживай, – утешил я. – Верну я тебя домой, есть один способ.
– Правду ли слышу? Спасибо на добром слове тебе, Чудо-юдо незримое, неведомое.
Благодарил он искренне, но радости в его глазах я не увидел.
– Ты как будто не слишком доволен?
– Одним возвращением бед моих не развеять, – ответил купец. – Придется Настасью неволить, кровиночку…
Он замолчал, и я не стал расспрашивать: тут явно что-то личное.
– Что-то Платона долго нет, – сказал я, поднимаясь из-за стола. – Это еще один обитатель острова, твой земляк. Пойду-ка поищу его. А вы пока с котом поболтайте.
Обломки встречались только на двухкилометровой полосе в юго-восточной части пляжа, дальше течение несло их мимо острова, однако Платон на всякий случай прошел и в ту, и в другую сторону с запасом. Я встретил его на северо-западной оконечности и отправил домой завтракать, а сам еще побродил между скал, но, как и ожидалось, ничего не нашел.
Вернувшись, застал следующую картину. Платон негромко наигрывал на забытой бравым саксонцем мандолине, а Семен и Баюн выводили на два голоса грустную песню:
Последнюю строчку Семен проглотил – меня увидел. Ну да, я же на берегу малахай-невидимку снял, сунул за пояс, да и забыл. Ладно, Платон в свое время сразу после крушения меня узрел, и ничего.
Купец гулко сглотнул, но с собой сладил:
– Так вот ты какой, Чудо-юдо.
– Именно такой. А что это вас на грустняк пробило?
– Да вот, наслушались трудных повестей о скитаниях купеческих, – пояснил Платон, задумчиво перебирая струны.
– Это была любимая песня моей Бабы-яги, – тихо сказал кот и, поднявшись, прошествовал мимо меня к двери. – Простите, друзья, я должен побыть один.
– Ты не печалься, Семен Алексеевич, – посоветовал ремесленник. – Тебе бы радоваться: живым остался, скоро дома будешь…
– Вольно тебе, бессемейному, советы давать! И то, по правде, дивлюсь я, Платоша, на тебя глядючи: не припомню в Новом Городе тебе подобных, чтобы по родной земле не тосковал человек.
– Вся земля Божия – человекам родина, – безмятежно ответствовал Платон. – Что мы хорошего делаем, чужие страны браня? Только иноземцев против себя настраиваем. А ведь со всеми можно мирно ужиться, коли не бранить, а присмотреться да понять края далекие. Что до семьи – прав ты, не сподобил меня Бог свой дом построить. Только вот сейчас я на тебя гляжу да думаю: а не к добру ли то? Вынес бы я восемнадцать лет в скитаниях, поминутно родных вспоминая? А так душа спокойна…
– Глупости ты говоришь, мастеровой, уж извини! – воскликнул Семен. – Душа спокойная – ровно кострище остывшее: не опалит, но и не согреет, пожару не учинит, но и приюта не даст. А русский человек – огонь!
– Потому и выгорает быстро.
– Пусть так! Другого мне не надо, уж коли жить – так жить. И пускай своим поспешеством, своей страстью к наживе я сродников под угрозу подвел, но покуда живице поборемся, еще посмотрим, кто кого.
– С кем же бороться собрался?
– С судьбой, – ответил купец.
– Да в чем проблема-то? – удивился я. – Что твоим сродникам угрожает?
– Нищета и позор, – был печальный ответ. – Всю семью свою я на Сарему перевез, дом в Новгороде продал. И все равно казны не хватило. И я, и спутники мои несчастные товар для земель чужедальних в долг закупали. Чем расплатиться теперь? А пуще того иная забота: в путь собираясь, мы с товарищами крест целовали в верности друг другу. Теперь я, один в живых оставшийся, да еще зачинатель похода, перед их родней в ответе. Вира с меня за погибших, что жизнь мне доверили.
– Нешуточное дело, – посочувствовал Платон. – Что же делать думаешь?
– Выкарабкаюсь! Плохо, что на Сареме некому за меня поручиться. Придется в Новгород писать, старым товарищам. Саремцы над нами подшучивают, но поручительство купеческой братчины Новгородской уважают. Оттуда и денег вышлют. Тоже в долг, конечно, но я вперед умнее буду, дай срок – рассчитаюсь. Да иная тоска сердце гложет… На многое деньги сразу нужны, и средство есть добыть их, но как подумаю о главном – хоть в омут головой, тяжелее прочих бед мне эта…
Купец, только что уверявший, и вполне убедительно, что, мол, еще повоюем, пригорюнился. Я подлил ему вина и нетерпеливо спросил:
– Да в чем конкретно дело? Начал рассказывать, уж говори до конца.
– Есть у меня дочка, Настасья, любимая… – выдохнул Семен.
– Младшая? – уточнил я.
– Не… просто единственная… от первой жены, от Марьюшки. Прибрал ее Господь, а мне в утешение Настасью оставил, – он еще помолчал, собираясь с мыслями, и поведал: – Глупый я человек. Наверное, не стоило второй раз жениться, но коли женился – изволь женушку в сердце принять. Ан не удалось… И, честно говоря, не слишком я о том заботился. Что при моих трудах, вдали от дома, и нетрудно. Этак вот за год вернешься домой на два-три месяца – много ли тебе от семьи нужно? Ну и что, что ждут не тебя самого, а барыши твои да подарки дорогие? Радуются – и ладно. А все равно стал замечать, что одна мне отрада в дому – Настасьюшка.
Возникла пауза, Семен погрузился в воспоминания.
– Грех мне такое говорить, – вздохнул он наконец, – но не рад я жене. Лучше бы мне вдовым оставаться с дочкой на руках, чай, няньку приискал бы. Так нет же, хотелось, чтоб в доме хозяйка была, как у людей заведено. Получил… Поедом ест она мою Настасьюшку! – неожиданно громко заявил он. – А я по своему обычаю несносному сколько лет не замечал, что в доме творится, чудо, что вообще углядел! Правда, и тут моя вина. Умна моя Настасья, и пригожа собой, и добра, да своенравна, все-то ей женихи угодить не могут: Я, слабое сердце, дочке всегда потакал, разбаловал. И до чего дожили – двадцать один год ей, а все в девках бегает. А Марфа, жена моя, и не чает уже ее спровадить…
Я чуть было не ляпнул: «Да разве ж это возраст?» К счастью, вовремя спохватился. В этой патриархальной эпохе – да, возраст, и еще какой. Причем бытует сие мнение отнюдь не из-за варварского пренебрежения к человеческой личности, которое авторы так любят приписывать «диким» историческим временам.
Просто успехи народной медицины, которой в мои дни принято петь дифирамбы, как ни велики в сравнении с банальной фармацевтикой, в былые века, к сожалению, не могли воспрепятствовать высокой детской смертности. А потому от женщин требовалось как можно раньше начинать рожать без передыху – и
