маленькой медной лампадке, подвешенной прямо над алтарем-цветком.
– Сделай это сама, а то вдруг я что-нибудь напутаю, – предложила Сейдфал, делая шажок назад. – Пестрая Мать должна хорошо относиться к хатамитке.
– Вы уверены?
– Да, да, давай.
Принцесса уже теребила Джасс за рукав, толкая ее к алтарю впереди себя.
«Ага, испугалась, маленькая тварь, – позлорадствовала Джасс, – видно, недаром ходят слухи, что ты путалась с самим Бьен-Бъяром», – и дала себя уговорить.
Она поднесла к пламени факела специально приготовленную длинную щепочку, подождала, пока она загорится, и небрежно сунула факел в руки принцессы:
– Подержите.
Джасс никогда не была особенно религиозной девушкой и, будучи послушницей, мало увлекалась мистикой обрядов Оррвелла, предпочитая изучать практические приемы. И у Хатами ей претили многочасовые молебны в честь Великой Пестрой Матери, которые являлись неотъемлемой частью жизни сестер-хатамиток. Но кое-что из молитв и ритуалов она запомнила, поэтому без смущения зажгла огонек над алтарем богини.
– Великая Мать всего сущего и предвечная покровительница жизни! Даруй свое благословение всем мужчинам и женщинам, что с благоговением ждут у твоего порога!
Она хотела еще что-нибудь сказать, но почувствовала на своем лице свет. Он шел из глубины цветка- алтаря, такой теплый, такой нежный, какой бывает только в детстве летним утром над детской кроваткой в миг пробуждения. Он дышал, и от его теплого дыхания становилось спокойно и радостно на душе. Свет шевелил волосы и ласкал щеки, снимая каркас усталости и напряжения с лица. Джасс не помнила рук матери, но всегда была уверена, что именно так и ласкает мать свое дитя.
– Это ты, Великая Мать? – спросила она, боясь разжать веки и утратить ощущение счастья.
Голос звучал где-то в глубинах сознания, он был одновременно мягок, как птичье перо, и сокрушителен, как ураган:
«Вернись туда, откуда пришла, верни себе свою жизнь и судьбу, чтобы твоя душа снова могла вернуться в круг перерождений, чтобы кончилось то, чего не должно было случиться».
Голос и свет стихли одновременно, и для Джасс храм снова заполнился тьмой, только огонек лампадки мерцал в нем, как сгусток жизни в царстве смерти и теней.
– Ты еще долго, Сестра Хатами? – нетерпеливо спросила принцесса.
Она не слышала ничего и ничего не видела. Видение предназначалось только Джасс.
– Я прочитала молитву. Мы можем возвращаться, – пробормотала хатамитка сама не своя.
– Вот и прекрасно! А то мне здесь что-то неуютно. Темно и пахнет пылью.
– Храм пустует, – тяжело выдохнула Джасс, все еще пребывая под властью случившегося.
– Вот и пусть пустует дальше, но уже без меня.
Легко сказать «вернись и верни». Гораздо проще, чем сделать. Потому что ни в чьих силах исправить то, что сделала Первая жрица Ятсоунского храма. Так утверждал Хэйбор из Голала, и Джасс ему верила. Где ты была, Пестрая Мать, когда леди Мора проводила ритуал? Спала? А теперь немного поздно. Скажем прямо, совсем поздно. Джасс никогда не общалась с богами, и то, что произошло, показалось ей безумным, диким сном. Боги должны мирно внимать голосам смертных и при желании выполнять просьбы либо же карать преступивших их законы татей. Или сидеть молча и не вмешиваться.
Яркий солнечный день после кромешного мрака храма ослепил Джасс на какое-то мгновение. Один миг она была слепа, и именно тогда на ее голову обрушился удар. Тысячи солнц взорвались в мозгу – и сознание оборвалось в бездонную пропасть небытия.
Джасс открыла глаза и увидела то, чего никак не ожидала увидеть. Караван уже заканчивали грабить, кровь мертвых караванщиков успела впитаться в песок и пыль, дико кричали женщины – их насиловали и убивали. Степные грабители – Степные Волки Бьен-Бъяра не ведали пощады и жалости, это знала вся Великая степь. Джасс отчаянно искала глазами свою подопечную, предполагая самое страшное, но хисарская принцесса, целая и невредимая, восседала в собственной повозке, а рядом с ней расположился сам Бьен-Бъяр, некоронованный царь всех разбойников необъятной степи. Хатамитка никогда его не видела до сего момента, но хорошо запомнила, как его описывали в Хатами. Красивый мужик, ничего не скажешь. Смуглый, черноглазый, с резким профилем. Он и сам прекрасно знал, что по-настоящему красив.
– Поднимите ее, – приказал Бьен-Бъяр.
Джасс подхватили под руки и поволокли к повозке. Ее руки были варварски скручены за спиной, ноги связаны до самых колен. Хатамиток боялись. Они с голыми руками оставались опасным оружием.
– Тебя наняли, чтоб охранять мою невесту, хатамитка, а я могу предложить то же самое. Бьен-Бъяр сегодня щедр.
– Меня наняли, чтобы доставить принцессу в Хисар, а не в логово волка, – хрипло ответила Джасс.
– Я могу приказать своим людям, чтобы тебя поимели и вспороли брюхо, как остальному бабью, – грозно нахмурился Бьен-Бъяр.
Он блефовал, и Джасс прекрасно это знала. Ни один мужчина во всей Великой степи не решился бы совершить насилие над Сестрой Хатами. Это все равно что надругаться над самой Великой Пестрой Матерью. Такого человека ждала страшная кара. Хатамитки находили негодяя и лишали рук, ног, глаз, ушей, языка и гениталий, но так, чтобы казнимый не умер, умело предотвращая кровотечения. А потом такой человеческий обрубок оставляли на произвол судьбы и в назидание всем прочим нечестивцам.
– Я оставлю тебя в живых, но только потому, что знаю, как обойдется с тобой хисарский царь, – сказал степняк.
– Я хочу, чтоб ее убили, – капризно пропищала принцесса-предательница.
– Она умрет, но не от моей руки, сладкая, – заверил ее Бьен-Бъяр.
– Я умру только тогда, когда увижу, что твоя голова скатится с плахи, Волк. А ты еще пожалеешь о том, что погубила столько неповинных людей, змеюка, – прошипела Джасс и получила увесистый удар в лицо. Бьен-Бъяр вложил в удар все свое бессилие расправиться с хатамиткой.
– Свяжите ее и бросьте на самом солнцепеке, – приказал он. – Таким, как она, полезно хорошенько прокоптить мозги.
Рот ей завязали так, что при любом движении Джасс рисковала задохнуться. Она лежала тихо и наблюдала, как Степные Волки, отягощенные награбленным добром, исчезают за горизонтом. Как Волк увозит с собой ее оружие – драгоценный меч, полученный в дар от Хэйбора. Нужно было ждать и терпеть из последних сил. По ее расчетам отряд, посланный навстречу каравану, должен появиться через двое-трое суток, но это время нужно еще пережить.
В первый день она старалась медитировать, как учили ее в Хатами. Очень хотелось пить. Второй день прошел в бреду. Сны перемежались с галлюцинациями, и явь ничем не отличалась от кошмара. На третий день она потеряла сознание. Отряд из Хисара примчался только на четвертый день, уже ближе к вечеру.
Джасс пришла в себя, и первое, что увидела, было молодое мужское лицо, светлые глаза и русая прядь волос из-под шлема.
[7] с замечательным акцентом уроженца Эрмидэйских островов.
– Спа... си... бо, – прошептала она, едва ворочая ссохшимся языком, на родном койле, на котором не говорила столько лет. – Как тебя зовут?
– Кевир Саган. Где принцесса?
– У Бьен-Бъяра, – ответила хатамитка и выругалась так, что видавшие виды дружинники залились пунцовой краской смущения.
– Плохо, – только и сказал сероглазый эрмидэш.
Он знал, о чем говорил.
Когда владыка находится в гневе, то слова слетают с его губ, как пустынные осы, такие же жгучие и безжалостные. Владыка не кричит, он шипит, как смертельно опасная королевская змея – ифса. Сигирин, великий властелин прекрасного Хисара, молчал, и его затянувшееся молчание было страшнее и смертоноснее всяческих угроз. Он восседал на троне предков, вырезанном из цельного куска яшмы, сжимая
