вдруг сменялось вспышками высокомерия, вызванными недоуменной обидой, почему это ему, такому верному и рьяному исполнителю воли хозяев, допущенному в святая святых земли Глыхныг, самой соли здешней элиты из числа людей, не выказывается столько почета и внимания, как этому грязному, тупому чужеземцу. В конце концов, измученный этими метаниями, писец завернулся в кошму и уснул. И Беневьер оказался предоставленным самому себе.
Той ночью он долго лежал без сна, размышляя над тем, куда завели его принципы, в соответствии с которыми он строил свою жизнь и которые всегда казались ему самыми разумными, прагматичными и необременительными из всех возможных. Он всегда пытался жить только для себя, избегая любых привязанностей и обязанностей – семьи, дружбы, верности, долга и иных, как ему казалось, пути зависимостей, ограничивающих самую большую его ценность – личную свободу (ну или то, что он считал таковой). Те же, кто добровольно вешает их на себя, казались ему глупцами, замороченными всякой фальшью и заумными благоглупостями. И к чему это привело? В конце концов он оказался в полной зависимости от властолюбивого и, как выяснилось, пусть и хитрого и коварного, но не шибко умного подонка, затянувшего в этот мир темного бога и самого ставшего его рабом, получив в награду… червеобразное тело.
Попав в эту зависимость, он, опять же, решил не забивать себе голову всякими высокими материями и жить, не заморачиваясь, а наслаждаясь в чем-то уменьшившимися, а в чем-то намного увеличившимися возможностями. И эта жизнь привела его сюда, в столицу земли Глыхныг, в полную неизвестность, и существует огромная вероятность заполучить клеймо самого чудовищного предателя рода людского.
И вот теперь Беневьер лежал, глядя во тьму и думая о том, что есть там, ЗА смертью. За тем моментом, когда его человеческое тело, поглощающее и переваривающее пищу, испытывающее холод и жару, удовольствие от секса и боль от ударов, словом, ничем не отличающееся от такого же у любого иного животного… сломается и перестанет удерживать в себе его, Беневьера, уж непонятно как это назвать – душу ли, сознание ли, разум… Что ждет это там, за не такой уж и далекой и, главное, непременно когда- нибудь ожидающей каждого из нас гранью? И не станут ли непреодолимым препятствием для того, что должно или как минимум могло бы наступить, тысячи, сотни тысяч, да что там – миллионы проклятий, с которыми люди будут произносить его имя…
Беневьер лежал и думал. Вся его свобода оказалась мороком, иллюзией, за которой скрывались лишь потребности его животной части – тела, а на месте всего остального оказалась лишь пустота… И он способен только плыть по течению, увлекаемый чужими волями. А у него самого нет сил даже на то, чтобы распорядиться пусть не своей жизнью, а хотя бы своей смертью. Ибо для того чтобы распорядиться своей смертью, надо либо совершенно устать от жизни, а он слишком привязан к ней, либо… иметь для сего столь непростого поступка опору, опору в том, что он ранее считал лишь путами – в дружбе, в чести, в любви… А у него нет и теперь уже никогда не появится такой опоры.
На следующее утро в шатер вошел орк в одеянии младшего заговоруна, при появлении которого писец растерянно вскочил и склонился в глубоком поклоне, и, не ожидая, пока Беневьер кончит завтракать, велел следовать за собой. Пятнадцать минут по мощенной камнем дороге – и Беневьер вошел под своды надвратной башни Ахлыг-Шыга, столицы орков, главного города земли Глыхныг.
Пройдя по улице, скорее условной, потому что округлые дома-хижины с крышами из кожаных листов было разбросаны тут и там хаотично, они оказались у дверей дома, несколько более похожего на человеческие. Впрочем, так казалось, пока Беневьер не вошел внутрь…
Внутри находились двое шаманов с посохами старших заговорунов. Но когда Беневьер вошел и, повинуясь мощной длани сопровождавшего, рухнул на колени на покрывавшие весь пол овечьи кошмы, ни один из этих двоих даже не повернул головы в его сторону. Оба продолжали все так же невозмутимо прихлебывать что-то из коротких и широких то ли чашек, то ли блюдец, то ли пиал, тихо перебрасываясь словами.
Беневьер простоял на коленях, которые уже начало ломить, около двадцати минут, прежде чем двери вновь распахнулись и на пороге появилась еще одна могучая орочья фигура. При ее появлении все пришло в движение. Оба шамана отставили чашки, блюдца, пиалы и в свою очередь склонились в глубоком поклоне, впрочем, которого Беневьер не видел, потому что мощная длань его сопровождающего заставила его склониться так низко, что он уперся лбом в плохо промытую и потому вонючую овечью шерсть. А может, она была просто старой и грязной…
– Иди за мной, человек, – пророкотал вошедший, который, похоже, уже настолько привык к выражениям почтения, что не обращал на это никакого внимания. Беневьер поднялся на ноги (с некоторой довольно чувствительной помощью сопровождающего) и послушно последовал за приказавшим. Они поднялись на второй этаж и оказались в помещении, обставленном гораздо богаче нижнего. Во всяком случае пол зала здесь покрывали не вонючие кошмы, а тонкий джерийский ковер, который к тому же похоже, регулярно чистили. Или меняли. В таком случае этот заменили не так давно. А для сидения вместо деревянных чурбаков использовались джерийские же мягкие пуфы.
– Садись, – кивнул ему хозяин дома (ну, или тот, кого здесь почитали как хозяина). Беневьер послушно сел.
– Пить хочешь?
От подобного вопроса Беневьер едва не свалился с пуфа. О Светлые боги – моря горят, скалы текут, кролики размножаться перестали… что же такое произошло, что на земле Глыхныг орки стали интересоваться желаниями людей? Впрочем, подобным шансом следовало воспользоваться. И если не напиться, то хотя бы испытать то, что произойдет, если он ответит «да».
– Да.
Ничего необычного не произошло. Просто сидевший перед ним шаман (а теперь, присмотревшись, Беневьер был уверен, что перед ним сидит не вождь, как он поначалу решил, а именно шаман, только одетый богаче других и почему-то без посоха) молча кивнул замершему в дверной арке сопровождающему. Тот склонился в поклоне и мгновенно исчез, чтобы появиться спустя минуту с такой же, как у тех двух шаманов, емкостью, наполненной какой-то шибающей в нос, но приятно прохладной жидкостью.
– Ты расскажешь мне об империи людей, – спокойно даже не приказал, а просто констатировал хозяин дома.
Беневьер сделал глоток из принесенного сосуда и, поставив его рядом с пуфом, с легким поклоном спросил:
– Что угодно услышать моему господину?
– Все.
– Все?
– Да, – нетерпеливо дернул лапой орк, – начинай рассказывать обо всем, что посчитаешь нужным. Вопросы я буду задавать в процессе твоего рассказа.
Беневьер вновь поклонился и начал…
Они проговорили до вечера. Правда, с трехчасовым перерывом, во время которого Беневьера спустили вниз, в комнату с двумя шаманами, где он немного подремал под их негромкое бормотание. Вечером шаман заявил:
– Я доволен тобой. Ты будешь рассказывать мне и дальше.
После чего он хлопнул лапами, и когда в дверной арке появилась грузная фигура одного из тех двух шаманов, коротко приказал:
– Подготовьте ему клеть под крышей. Я хочу, что бы он постоянно был под рукой.
Шаман дернулся, как от удара.
– Но… Великий Хылаг, еще повелитель Ахлыг завещал, чтобы ни один из людей…
– А те, кто в загонах? – насмешливо спросил его хозяин дома.
– Это – не люди, – как нечто само собой разумеющееся изрек шаман. – Это просто еще не освежеванное доброе мясо.
– И он – тоже, – равнодушно ткнув лапой в сторону Беневьера, заявил тот, кого назвали великим Хылагом. Отчего у Беневьер все внутри похолодело.
– Во всяком случае не более, но и не менее, чем они – люди. Любой человек – это доброе мясо, также как любое доброе мясо – человек. Пока полезен. Все зависит от точки зрения…
И вот уже шесть дней Беневьер жил в этом месте, где любой человек – доброе мясо, какую бы
