заводя бессильным дребезжащим голоском речи о нелегкой доле, как ей тут же торопливо совали денежку. Вспоминая, сколько раз мы с сестрой и бабкой по первости улепетывали от жадных нищих, пряча эти честно, по нашему мнению, заработанные денежки за щекой, я удивлялась, как это мы не превратилась к своим семнадцати в хомяков? Ведь немалые суммы перетаскали! Ланка даже один раз подавилась золотым кладнем, так и не вытрясли. Зато бабушка года три кряду звала ее исключительно «золотце мое» и на провокации вроде «вот ваш кладень, забирайте» не поддавалась, интересуясь, чего это он из нее так долго выходил и где та кучка, в которой Ланка ковыряла, при этом уверяя меня, что Ланка специально золотой слопала, дескать, приданое копит. Бабуля та еще язва. Даже удивительно, как при таком коварном уме она умудрилась промотать немалое состояние прадеда, а выскочив замуж, еще и мужа разорить.
Но теперь с игривым прошлым было покончено, а те, кто считал, будто кладни оседают в бабкиных сундуках, так и вовсе почитали ее наибогатейшей особой Северска, поскольку каждая пристроенная Мартой ведьма ежегодно делала Ведьминому Кругу «подарочек». И столько набиралось их, что глава Разбойного приказа зеленел от зависти, а всяческие воры, конокрады и грабители почтительно крякали.
– Ну, и долго вы на меня глазеть будете? Я вам что, картина лубочная? Тогда деньги платите за погляд.
От ее сварливого самодовольного окрика все вздрогнули и засуетились, запихивая ларь на телегу, впрягая в телегу Брюху, кидая в дополнение к ларю на расстеленную рогожку котомочки, мешочки и узлы с разным добром, которое может пригодиться в дороге. Когда все уж было готово, из сеней, зевая и почесываясь, вышла Лушка. Не разлепляя глаз, она махнула нам платочком и, пожелав доброго пути, пошлепала обратно. Многочисленный Маргошин выводок спал, и только Янечек беспокойно завозился, когда Пантерий осторожно выскользнул из его душащих объятий.
– Ну что, с богом? – поинтересовалась Марта, вскарабкиваясь на телегу и беря в руки вожжи, а не очень бодрая с утра Маргоша поинтересовалась:
– С которым это?
– Ну, должен же какой-нибудь из них, дармоедов, за ведьмами присматривать.
И Марта осторожно покосилась на небо: не кинут ли за такие речи булыжником? Небеса безмолвствовали – значит, прокатило, а может, не было никого, по делам вышли?
Брюха качнулась туда-сюда, беря разбег, и сделала первый шаг.
– Поехали! – обрадовалась Марта. Оно и понятно, бывали случаи, когда Брюха раскачивалась только к вечеру. Тонкие намеки на предмет купли новой лошадки Марта отвергала категорически, объясняя, что без работы Брюха помрет от ожирения и вообще, малы еще деньгами раскидываться, да и лошадка-то еще довольно резвая, а то, что засыпает на ходу, дак это удобнее: меньше видит – меньше пугается.
Я сидела, задумавшаяся и даже маленько опечаленная, поскольку стоило мне увидеть отдавивший Ланкины ноги сундук, как в голове словно птица ворохнулась и будто филин Триум занудным голосом начал дундеть:
– А если дочь у кого родится, то благоразумный отец, который торговлей кормится, или в деревне пашет, или в городе пробавляется ремеслом, от всякой прибыли откладывает на дочь, или животинку растит с приплодом, или из ее доли покупает полотна и холстов, и куски ткани, и убрусы, и рубашки, все это в особый сундук кладя или короб. Платья, уборы, мониста, утварь, посуду оловянную, медную да деревянную или золотую, по прибылям, добавляет каждый год понемножку, чтобы не вдруг, перед свадьбою, себе в убыток было. Если же, по милости Пречистой Девы, дочь преставится, ее этим же и поминают…
Меня качнуло, а на душе сделалось скверно. Я посмотрела на Ланку, грустно спросив:
– Слушай, сестренка, а у нас вообще приданое-то есть?
От такого бесхитростного вопроса даже бабуля чуть из телеги не выпала, взвизгнув:
– Рано тебе еще, мелочь мокроносая, про приданое думать!
– И помянуть-то нас будет нечем, – пришла я к печальному выводу, поставив общественность в тупик своими рассуждениями. Пришлось признаться, что первый опыт чужого обучения прошел не совсем гладко.
Пока «резвая» Брюха выползала из Лога, я и Ланка успели сплести себе по веночку и попить чайку с медовыми коврижками на двух соседних хуторах, где жили те самые, на весь Северск известные, логовские ведьмы. Брюха была упорна, как жук-навозник тянула свою ношу, а Марта и Маргоша как могли подбадривали ее звонкими частушками. А почему бы и не попеть у себя дома – там, в Гречине, не до этого будет. Работа – это вам не баловство. Это непредсказуемые опасности и злые, неблагодарные люди, которые за медяк удавятся, а про два лучше и не думать. На самом взгорочке, лицом в колею, расползшуюся от грязи, лежал бондарь Матвей. При нашем приближении он задумчиво приподнял лицо из лужи и промычал неопределенно.
– О Северск, – ляпнула я, не задумавшись, – твоя милая грязная морда вечно пьяна и избита!
– Чего это? – сурово повела на меня бровью бабуля.
Ланка закатила глаза, показывая, что дивится она моей непосредственности последние дни, а я спешно втянула голову в плечи, сама не понимая, как так у меня сорвалось.
– Бабушка, это цитата, из Прокопия Сквернавца.
– Та-ак, – зловеще растянула бабуля коротенькое словцо, положила ногу на ногу и приняла надменный императорский вид, – и где ты нашла эту гадость?
– Купила, – тише мыши пропищала я. Хорошо, что рядом не было рачительной Лушки. Узнай она, что я деньги на Сквернавца трачу, могло бы и с сердцем поплохеть.
– Вот, значит, мы как о Родине думаем, – вкрадчиво начала бабуля, – рожа у нас пьяная, да? Грязная у нас, значит, рожа, да? А златоградские рожи тебе нравятся, да? Они, значит, все чистенькие? – начала заводиться, свирепея, бабуля – патриотка она у нас еще та. – Миренские жирные рожи тебе тоже нравятся! А наши, – она хлопнула себя по бокам, – не угодили!
Зажмурившись изо всех сил, я начала тараторить одно из стихотворений Сквернавца:
– А рожа все же пьяная, – ввернула Ланка, и, поняв, что добра ожидать не стоит, мы, спрыгнув с телеги, припустили со всех ног, слыша позади бесполезные угрозы бабули и благодушный хохоток
