Значит, прибывший от него человек, о котором упоминал Вепрь, должен был только подготовить почву для беседы двух князей. А раз Брячислав никого не уведомил о грядущем прибытии Белгаста, значит, он уже про себя все решил и в боярских советах не нуждается…
Хотя это уже не затрагивало Нехлада напрямую, он недовольно поморщился: ну-ну, зачем тогда и совет боярский держать при кремле? Однако, поразмыслив, признал, что поступок Могуты оправдан. Именно сейчас, когда действовать нужно быстро, совершенно недопустимо, чтобы бояре принялись затягивать решение, выгадывая пользу для себя.
А тут, по совести, и думать нечего: надо остановить Мадуфа, вот и весь сказ.
Яромир подошел к Старшему Хранителю, который быстро что-то писал, одним глазом поглядывая в листы из подшивки.
— Ростиша, мне любопытно, почему ты произнес слово «аркон». Разве оно тут есть?
— Да, и повторяется в двух переводах: харажском и ливейском! Кажется, я понял, как должно читаться вот это слово, — сказал он и начертил два знака:
— Соответственно, я смог прочитать слово «закон», — продолжил он. — И самое удивительное то, что, видимо, оно звучит на синтанском точь-в-точь по-нашему!
Сказав так, он изобразил еще две синтанские буквы:
Это была заключительная часть надписи с левого крыла.
— Разве прежде никто не изучал эти записи? — спросил Нехлад.
— О, их читали многие! Только никому и в голову не приходило учить язык, потому что, кроме этих пергаментов, на нем не существует ни одной записи на свете! Но теперь, когда есть этот бронзовый сокол… когда есть надежда обнаружить и другие письмена… Однако не спорю, невнимание предшественников изумляет. Между синтанским и славирским много общего! Несколько извиняет нас, собирателей мудрости, то, что синтанская скоропись куда менее разборчива, — добавил он, вновь склоняясь над текстами, — Но повторяющихся слов так мало! — пробормотал он. — Или вот: уже начались расхождения: «дейт» по- ливейски, «даат» по-харажски… а как же по-синтански? И не изменилось ли произношение со времен сокола до времен пергаментов?
— Постой, постой, Ростиша, — тронул его за плечо Нехлад. — Ты можешь прочитать надпись на соколе?
— Пока что — нет, — ворчливо заметил Старший Хранитель. — Если мне не будут мешать, то, может быть, и сумею. Ну и, конечно, если я не буду отвлекаться, — тут же добавил он со вздохом. — Однако произношение очень важно. Как бы дико это ни звучало, язык синтан оказал немалое влияние на все наречия в нашей части света.
— Почему же дико?
— Да потому, что если синтане, жители Хрустального города, обучили грамоте окрестные народы — куда же делись иные следы их присутствия? Куда подевалась память о них? Я уже говорил, Нехлад: представления мудрых о прошлом неполны, а зачастую неверны. Мы отсчитываем начало жизни вселенной с наших собственных предков, но это неправильно. Между возникновением мироздания и рождением ныне живущих народов лежит огромная пропасть неведения. Мы просто не хотим думать о ней — ибо в великой гордыне почитаем себя вечными. Уверяем себя, что существуем от начала времен… потому что страшно помыслить о возможном конце!
— Наверное, ты прав, — медленно произнес Яромир. — Только так можно объяснить, что никто в мире ничего не знает о Хрустальном городе: свидетели его славы просто… вымерли?
— Именно. Народы приходят и уходят. Оставляют что-то в наследство молодым племенам или исчезают бесследно, когда, подобно сумасшедшим скрягам, заживо гниют на грудах накопленных богатств. Или прозябают в нищете, как несчастный Нерод.[34] Примеров множество, примеры очевидны — да взять хотя бы коренных ливейцев, которые вырождаются буквально на наших глазах… И при всем том ты — первый, кто не стал спорить со мной, услышав об этом, — горько усмехнулся Ростиша.
«Может, оттого, что я видел сны, в которых пламя пожирает город? — подумал Нехлад. — Иногда народы гибнут и вот так: в огне сражений… вмиг…»
— Отрицание! — воскликнул вдруг Ростиша, вновь склоняясь над переводами. — Ну конечно: в скорописи оно обозначено словом, а на крыльях сокола — только особым значком. Значит, это слово — не «закон», а… «He-закон»? «Незаконный»? Скорее, попросту «беспорядок»…
Открытие вдохновило его, он с головой ушел в работу.
В боярский дом Нехлад вернулся уже затемно.
— Тут нарочный от князя приходил, — сообщил ему Торопча, — передал повеление: быть завтра поутру в кремле. Мага мы не нашли пока: все знают, что он в городе, но нигде не живет, ночует под той крышей, под которой ночь застанет. Ходит по всему Верхотуру, с людьми беседует: с купцами, ремесленниками, волхвами. О чем? Толком никто не ответил. Вообще, отзываются о нем уважительно… А вот про Ярополка, извини, пока ничего не скажем. Узнали только, что прибыл он тоже сегодня, незадолго до нас. Плохо, что других бояр в столице нет. Где с ближником, где со слугой словечком перемолвишься, что- то, глядишь, и прояснилось бы.
— Ну что ж, завтра продолжим, а сейчас на боковую, — кивнул Нехлад.
Молодой боярин, не чинясь, поселил ближников в собственных покоях, благо в них можно было разместить и дюжину человек. Тинар сходил в поварню, и вскоре им принесли ужин. Насытившись, друзья улеглись.
Торопча, по старой дружинной привычке, засыпал мгновенно, «быстрее, чем стрела долетит». А вот к Яромиру сон сегодня не шел, да и Тинар что-то ворочался — видно, от обилия дневных впечатлений.
— Не спится? — шепотом спросил Нехлад.
— Да… в городах у меня плохой сон.
— Скажи, — спросил молодой боярин, — как на земле появились лихи?
Удивленный Тинар приподнялся на локте.
— Как все. Богами были созданы. А что про нас болтают?
— Да нет, мне просто любопытно, что говорят об этом ваши сказания.
— Правду говорят. Ну оно как получилось… — Чтобы удобнее было рассказывать, Тинар сел на лежанке, почесал затылок и начал: — Давным-давно, когда мир был совсем юным, на земле был рай, потому что сам бог Элу ходил по земле, и где ступала его нога — расцветали травы, а где он касался земли рукой — били родники, а где ложился спать — вставали леса, а где пел песню — расстилалась степь. И все было хорошо. Ну а потом ему скучно стало, — сбился с высокого слога Тинар. — Я подробно не буду про каждого зверя рассказывать, но, в общем, создал он зверей, птиц и рыб. И букашек всяких. И опять все было хорошо, пока не пришел злокозненный бог раздоров Укай — Дальше Тинар помнил лучше, и велеречивость рассказа вернулась: — Вечно завистлив он был, ибо ничего не получалось у него сотворить. Где пропоет песню — жухнет трава, где плюнет — болото зачавкает. Наконец, устав завидовать, Укай сказал себе: «То, что я делаю — хорошо и даже очень хорошо, и даже лучше, чем у Элу». Так он из завистливого стал просто злым и уже не пытался ничего сотворить. Только портил то, что творил Элу, и тот не успевал за Укаем все исправлять. Вскоре весь Ашет, бывший тогда серединой земли, оказался заполнен его уродливыми переделками. Рассердился Элу, и была между ними война, и так страшно бились два бога, что Ашет оказался навечно проклят…
Я это для того рассказываю, чтобы понятней было, — пояснил он. — В общем, Укай покорился и пообещал больше ничего не делать своими руками. На время воцарился мир., Но мало веры подлецам! Укай знал, что будет жестоко наказан, если нарушит запрет, и ничего не портил руками — но стал портить языком. Он стал говорить с богами — помощниками великого Элу и убедил их, что творения того несовершенны. Им не хватает воли. Некоторые боги не слушали коварного Укая, нерушимо веря в мудрость
