Не знаю, продолжали разыскивать мальчишку или угомонились, махнув на него рукой, но задерживаться в Москве все равно было нежелательно – Ваню надо было везти к родичам.
А Агафью Фоминишну, как выяснилось, я спас. Во-первых, ее никто не терзал, не мучил и не насиловал, а во-вторых, как мне удалось выяснить, в числе жен казненных, которых через день, 27 июля, утопили в Москве-реке, ее не было. Я ухитрился даже передать ей весточку о том, что с сыном все в порядке и скоро он будет отвезен в безопасное место.
Вообще в этой ситуации имелся только один плюс -
больной никому не проболтается, какого он роду-племени, потому что на все расспросы ответ у него один: «Бу-бу-бу». Учитывая дальнюю дорогу, обстоятельство немаловажное.
Куда ехать – подсказал сам Висковатый. Нынешних бояр он не больно-то жаловал, с усмешкой отзываясь и о Захарьиных, у которых все счастье в бабьей кике – имелась в виду первая жена царя Анастасия Романовна, и о Мстиславских, которые тоже подошли к трону лишь из-за родства с государем, и о прочих. Тот – жаден, этот – угодлив, иной – просто туп, чего Иван Михайлович и вовсе терпеть не мог.
На этом негативном фоне мне и запомнился его одобрительный отзыв о Дмитрии Ивановиче Годунове. Оказывается, Анастасия, жена среднего брата Висковатого,- урожденная Годунова. В свое время ее хитрый папочка Иван Григорьевич, наплодив кучу детишек, принялся за счет выгодных замужеств своих дочерей пристраивать к государеву двору сыновей. Разумеется, глядел он только в сторону тех женихов, которые в чести у царя. Возвысились, к примеру, после Казанского похода Курбские, он тут же подсунул свою дочурку Анну родичу князя Андрея Михайловича, а как начал входить в силу дьяк Висковатый, выдал самую младшую дочь за Ивана Меньшого.
– Он за меня ее хотел, да я уж к тому времени давно женат был,- криво усмехаясь, рассказывал Висковатый,- Да так ныне многие поступают. Все чрез родство норовят в ближние войти, а того дурни не ведают, что по нынешним временам ненадежно оно. Седни князь в славе, а завтра в опале, и что будешь делать – дочку-то назад не заберешь, да и сыну не повелишь жену обратно к отцу отправить. А государь опалу не на одного налагает – на весь род норовит. Но это теперь распознали, а тогда не ведали. Думали – ежели в почет вошел, то оно навсегда, вот и норовили чад своих пристроить, а потом локти кусали, как Тимоха Долгорукий, кой после Казани поспешил своего сына Андрея на Анастасии, дочке Володимера Воротынского обженить.
Опаньки! А вот с этого момента поподробнее, как любили говаривать питерские менты в знаменитом телесериале. Как только Висковатый упомянул о Долгоруких, да еще о том, которого звали Андреем, я сразу превратился в одно большое ухо. Правда, вскользь упомянутый князь больше не фигурировал, но я на всякий случай запомнил рассказ Ивана Михайловича чуть ли не дословно.
– Он, вишь, хотел было еще и дочь свою за братца его, за Михайлу выдать, чтоб двойное родство получилось, для крепости, да тот женат был, а потом, когда овдовел, Ванька Меньшой из Шереметевых расстарался. Чтоб с героем Казани породниться, такую щедрость выказал – разом десять деревенек в приданое за свою Стефаниду дал. А чего не давать, коль они на него с неба свалились.
– Как с неба? – не понял я.
– А вот так. Когда Адашев из доверия царского вышел, государь все поместья, что под Костромой за ним числились, в казну и забрал.
– Взял и отнял? – удивился я.- Просто так?
– Вот и видно, что ты фрязин,- усмехнулся Висковатый,- Это у вас в Риме, да в Милане, да у немцев с поляками, да у Елизаветы Аглицкой и прочих закон блюдут. А у нас на Руси святой ныне все от воли государевой зависит – и чины, и сама жизнь. Про вотчины же и вовсе промолчу. Хотя нет,- тут же поправился он.- Поначалу царь мену с Адашевым устроил, да взамен костромских он ему в новгородских землях вдвое больше дал, хотя проку с них – и земля худая, и людишек мало. Одно название – мена, а разобраться – попросту отнял и… отдан Ваньке Шереметеву. Опять же не просто так, а из-за того, что тот в родстве с царскими родичами, с Захарьиными. Село Борисоглебское, что за Адашевым числилось, здоровущее, со слободой. И деревенек тож изрядно при нем, поболе полусотни, так чего ж не выделить десяток дорогому зятьку. А тот не оправдал – в опалу угодил. Мне потом сказы-
вали, что Тимоха Долгорукий повсюду хвалился, будто все загодя чуял, потому и не стал выдавать дочь за Михайлу, токмо лжа это – не вышло у него, вот и все.
Я вновь насторожился, надеясь услышать дополнительные подробности об этом Тимохе, имеющем сына Андрея, но напрасно. Далее Висковатый резко повернул свой рассказ в сторону Годуновых, однако внимания я все равно не ослаблял. Во-первых, может быть, еще повернет опять к Долгоруким, а во- вторых, сведения о Годуновых интересны сами по себе. Тот же Борис Федорович, о котором мне довелось читать, производил весьма приятное впечатление. Правда, спутался с дурной компанией – я имею в виду опричников царя, но тут уж ничего не попишешь, другой поблизости не наблюдалось.
К тому же, если мне не изменяет память, будущий царь чертовски суеверен. Даже в официальную для всех подданных присягу ухитрился загнать слова об обязательстве не колдовать против него и против всей его семьи. Это уже не обычный страх перед чародейством и ворожбой – тут припахивает манией, которой, если что, можно и воспользоваться. Ну-ка, ну-ка, что там о его родне?
– А что до сынов Годунова,- продолжал Висковатый,- то тут не в коня корм пошел. Из четырех сынов лишь старший Ванька Чермный батюшке угодил – и ратиться мог, и воеводствовал в Смоленске справно, и в опричнину одним из первых влез, да и сынка своего Дмитрия к царю подсунул. Ныне он уже до постельничего' дошел, смышленый, ничего не скажешь. Прочие же потише нравом уродились, да и здоровьишком хлипковаты. Василий с Федькой, хошь и помоложе Чермного, ан в домовину уже слегли, а Дмитрий, самый младший, жив, но из вотчин своих костромских ни ногой. Зато душой и впрямь светел. Когда брат его Федор богу душу отдал, так он детишек его – Бориса с Ириной – к себе взял и как родных растил.
«Борис и Ирина,- нахмурился я,- Ну точно. Это ж знаменитый Годунов. И отчество совпадает, Федорович он».
– А ныне они как? По-прежнему у него живут? – осторожно осведомился я.
– Зачем? Вырос уже Борис-то. Его Ванька Чермный к государю в рынды пристроил. О прошлом лете его уже к царскому саадаку приставили. А сестра его вроде бы маленькая еще, так что по-прежнему там, у Дмитрия Ивановича. Да она ему не в тягость. Самому-то господь детишек не дал, вот он и нянькается с племяшами…
Теперь по всему выходило, что для юного Вани Висковатого самое подходящее место – это Кострома, где в своих убогих вотчинах сидит «светлой души человек» Дмитрий Иванович Годунов, который вдобавок еще и бездетен.
Однако в любом случае для начала предстояло нанести визит среднему Висковатому – Ивану Меньшому. Как-никак родной дядя своего тезки, так что, может, подскажет местечко получше или вообще решит взять к себе.
Официальная версия визита – возврат сторублевого долга купца Ицхака. Деньги большие, а потому можно было смело требовать разговора с самим хозяином. Для наглядности я держал в руках тяжеленный кошель. Весил он как раз на сотню рублей. На самом деле денег там было немного – в основном свинцовая дробь. Только сверху я насыпал пару сотен серебряных новгородок, которые накануне взял у Ицхака.
Иван Меньшой поначалу растерялся. Еще бы, он-то ни о каком долге не имеет ни малейшего понятия. Только потом, после моего усердного длительного подмигивания до него дошло, что явился я совсем не за этим. Вообще-то, пообщавшись с ним, я понял, почему царь оставил в покое именно среднего из братьев Висковатых. Третьяка мне – тот как-то раз приезжал к брату на воскресную трапезу – повидать довелось. Впечатление он оставил о себе не в пример этому Меньшому – энергичный, ухватистый, да и за словом в карман не лез. Этот же – ни рыба ни мясо. Да и вообще всем в тереме, как я понял, заправляла исключительно его супруга Анастасия Ивановна, урожденная Годунова.
Едва узнав, что сын Ивана Михайловича спасен и находится в безопасном месте, она тут же без лишних слов осенила меня крестом, заявив, что меня не иначе как послал сам господь, вняв ее молитвам. Я засмущался, польщенный, хотя и не совсем убежденный в том, что именно всевышний выписал мою командировку, но, как оказалось, ловкая женщина не зря осыпала меня комплиментами, поскольку, по ее раскладу, везти мальчика к ее брату Дмитрию Ивановичу было больше некому – не супругу же этим заниматься?
Впрочем, по моему раскладу выходило то же самое. Куда уж ему. Опять-таки и должность у этого Меньшого та еще. Дьяк Разбойной избы – это все равно что генерал МВД, так что желающих подсидеть своего шефа из числа тех же подьячих – хоть завались. Плюс начальник, дьяк Василий Щелкалов. Тот тоже смотрит волком, перенеся свою неприязнь со старшего Висковатого на среднего. Вдобавок хоть брательник царского печатника и был мямлей, но все равно за ним и за его дворовыми людьми сейчас присматривали зорко. Иной раз и кроткого человека можно так достать, что он встанет на дыбки, а тут сгинули на плахе сразу два брата. Ну как чего-нибудь отчубучит?
Это по меркам двадцать первого века понятиям «род», «отечество», «предки» особого значения не придают. Разве что родству с каким-нибудь славным именем. А я – троюродная внучка Толстого, а мой троюродный прадед приходился племянником Тургеневу… Тут да, бывает, но все равно не то. Здесь же, в году тысяча пятьсот семидесятом от Рождества Христова, или в лето семь тысяч семьдесят восьмое от Сотворения мира, совсем иначе. Иной боярин на плаху готов лечь за непослушание, но за царским столом дальше другого боярина (подсчет мест велся от государева кресла), род которого, по его мнению, ниже, ни за что не сядет. И это в присутствии самого Иоанна Грозного. Вешай, руби, казни, царь-батюшка, а умаления «отечеству» своему не допущу.
Только пребывая тут, в этом времени, я и понял истинный смысл фразы: «За Веру, Царя и Отечество», особенно последнего слова в нем. Отсюда оно идет и означает отнюдь не абсолютное бескорыстие в самопожертвовании на поле брани. Фигушки. Помимо согласия пострадать за православие и власть, тут еще имеется и третье – за свой род. И когда представителей твоего рода тащат на плаху, а ты молчишь в тряпочку, значит, ты, в глазах Иоанна, прошел последнюю контрольную проверку. Если уж и эту обиду – не простую, смертную – сглотнул, в угоду царю наплевав на свой род, то, стало быть, можно смело ставить штамп: «К дальнейшей службе годен».
К тому же поездка, и желательно куда-нибудь подальше, как оказалось всего днем раньше, входила и в мои собственные планы. Теперь, после разговора с Ицхаком, состоявшимся накануне, точнее с его приказчиком, вернувшимся из-под Новгорода и сообщившим мне ошеломляющую новость, я сам жаждал отправиться хоть к черту на рога. Кострома так Кострома. Отлично. Лучше нее может быть только какой-нибудь Великий Устюг, потому что тот еще дальше, и намного.
Нет, ненаглядная, которую я давно в мыслях называл своею, не погибла от мора, да и в ближайшей перспективе смерть от чумы ей тоже не грозила, потому что в Новгороде ее не было, так что мой вояж туда отпадал. Где-то здесь она жила, в Москве, будучи… супругой боярина Никиты Семеновича Яковли.
Потому приказчики Ицхака и не сумели ее отыскать, когда бродили по подворьям. Розыск-то был объявлен на Долгорукую, а не на, прости господи, какую- то Яковлю. Ну и фамилию она себе подобрала. Пузатую и бесформенную, как квашня. Хотя постой-постой…
– А это не сын того, что…- повернулся я к Ицхаку.
– Сын,- кивнул он, угадав мой вопрос.
Я с тоской вспомнил поседевшего прежде времени старика, которого царь простил в день казни Висковатого, и горько усмехнулся. Как знать, может, та девушка в лазоревом сарафане, что метнулась подхватить еле стоявшего на ногах боярина Семена Яковлю, как раз и была моей мечтой, теперь уже бывшей?
