совсем не понравилось Сергею. И чего к ней все липли! Оставалось только надеяться, что, когда они доберутся до Речного Вокзала, этот тип навсегда избавит их от своего общества.
– Давай, Миха, с ветерком! – приказал бритоголовый. Сергею со своего места показалось, что он подмигнул машинисту уголком глаза.
Перевозчики переглянулись, и моторист двинул какой-то рычаг. Дрезина резко дернулась с места, но затем словно одумалась и неспешно покатилась по рельсам в темноту туннеля.
То ли из-за присутствия жмущегося к Полине бритоголового и его постоянно скалящегося кореша Михи, то ли еще по какой причине, но на этот раз у Сергея не возникло ощущения стремительного полета, как во время прошлой поездки на дрезине, закончившейся избиением сибирским патрулем. Да и машина, сказать по правде, тащилась еле-еле. То ли Миха наплевал на желание своего кореша ехать «с ветерком», то ли сама дрезина была на это неспособна. Однако бритоголовый, видно, не забыл о своем обещании. Он оторвался от кулька с грибами, которыми начал хрумкать, едва дрезина тронулась с места, и, обернувшись к машинисту, сердито спросил:
– Миха, ты че там, заснул? Давай быстрее!
Резкий рывок. Двигатель натужно затарахтел и заглох. Дрезина остановилась.
– Опять двадцать пять! – беззлобно выругался бритоголовый. Похоже, это происшествие его не очень- то и огорчило.
– Может, подтолкнуть, – предложил Сергей, но перевозчик небрежно отмахнулся:
– Не парься! Щас Миха все сделает. Он у нас на все руки мастер.
Услышав похвалу в свой адрес, моторист довольно оскалился, подмигнул напарнику и, открыв кожух моторного отсека, с умным видом уставился внутрь. Тем временем бритоголовый выудил из-за пазухи плоскую металлическую фляжку с завинчивающейся пробкой. Развинтил ее, понюхал, с удовольствием втянув носом пары содержимого, и предложил:
– Давайте, что ли, за удачу? Чтоб все у нас вышло тип-топ! Отметим, так сказать, начало пути.
Миха в ответ довольно зареготал. Он уже забыл, что собирался чинить заглохший мотор, и теперь с ожиданием смотрел на своего кореша.
На взгляд Сергея, ни место, ни ситуация совсем не подходили для этого. Да и воспоминания о том, как он напился до бесчувствия на Проспекте в компании сталкеров, были еще слишком свежи в памяти. Он уже собрался отказаться, но тут Вольтер неожиданно спросил:
– Что это у вас?
– Коньяк, – ответил бритоголовый и, сам того не подозревая, попал в точку.
Ученый изумленно вытаращил глаза:
– Настоящий коньяк?!
– Не совсем, – уклонился от прямого ответа бритоголовый. – Настоянный. Да че рассказывать, ты лучше попробуй, – и он протянул Вольтеру фляжку. Тот взял ее, осторожно понюхал и, приложившись губами к горлышку, сделал большой глоток.
– Необычный вкус, – вынес он вердикт, прислушавшись к ощущениям. – Самогон на травах?
– А ты рубишь, папаша! – заулыбался бритоголовый, а его кореш снова довольно оскалился. – Может, еще отгадаешь, на каких?
Вольтер снова приложился к фляжке. Бритоголовому даже пришлось остановить его.
– Харэ, папаша! Не увлекайся. Пацану оставь.
– Я не хочу, – попробовал отказаться Сергей, но бритоголовый проявил настойчивость.
– Нехорошо отказываться, парень, – покачал он своей шишковатой головой. – Ни тебе, ни нам удачи не будет. И потом, коньяк радиацию вымывает. Вдруг ты без него помрешь. Что мы тогда с твоим трупаком делать будем?
Оба перевозчика дружно заржали, и Сергей, чтобы прекратить эти идиотские шуточки, забрал у Вольтера фляжку и сделал несколько быстрых глотков. Вкус у напитка действительно оказался необычным, каким-то вяжущим. В остальном же он был самым заурядным самогоном.
– Вообще-то радио... нукле-отиды выво-дит не... коньяк, а... крас-ное вино, – заметил Вольтер. Язык у него уже начал заплетаться. Понятно, что его никто не стал слушать.
– А ты молоток, пацан! – похвалил Сергея бритоголовый и, забрав у него фляжку, повернулся к Полине: – Ну а ты, красавица, выпьешь со мной за удачу?
Не обращая внимания на сидящих рядом мужчин, словно их не было вовсе, он положил руку девушке на колено и принялся тискать ее бедро.
Сергей замахнулся, чтобы съездить наглецу по физиономии... точнее, лишь попытался это сделать. Руки вдруг стали неподъемно тяжелыми, язык онемел, а голова свесилась набок, и Полина с облапившим ее бритоголовым хамом сразу пропали из поля зрения. Зато под этим углом Сергей увидел Вольтера. Ученый сидел на своем месте, откинувшись на спину, и пялился бессмысленными глазами в чугунный свод туннеля, а изо рта у него тянулась длинная нитка тягучей слюны.
Полина привыкла рисковать. Жизнь одиночки приучает к этому. А с тех пор, как потеряла отца, она всегда была одна, Флинт и его подручные – не в счет. Им было наплевать на нее, да и ей на себя саму тоже. Но в тюремной камере в Роще все переменилось. Это произошло, когда сын железного и безжалостного полковника Касарина сказал ей: «Ты должна жить». И еще раньше, когда Сергей развязал ей руки, а потом насмешил ее своим ответом: «Тебе же было больно». По-настоящему больно ей стало потом, когда она поняла, что боится его потерять. Эта была какая-то особенная боль, потому что чем больше ее тянуло к Сергею, тем сильнее она становилась. Новое чувство оказалось очень опасным. Мало того, что оно терзало душу, но еще и притупляло инстинкты, те самые приобретенные с потом и кровью инстинкты выживания. Боль сделала ее доверчивой, а значит, слабой и беззащитной. А слабые и беззащитные в метро не выживают. В чем она вскоре и убедилась.
Жизнь научила ее: когда все идет слишком гладко – жди беды.
Но, доверившись людям, пообещавшим решить сразу все проблемы: избавить от преследования октябрьских катал и отвезти на Речной Вокзал, она совершенно об этом забыла. Мало того, заглушенные душевной болью и страхом за Сергея инстинкты не подали сигнала тревоги, хотя вызвавшиеся им помочь перевозчики вели себя неестественно и настораживающе. Полина думала о своем и ничего не заметила. Проглядела – и села в дрезину. А когда, наконец, прозрела, было уже поздно.
Лысый верзила нагнулся к Сергею и выхватил у него свою фляжку. У Полины перехватило дыхание, потому что когда перевозчик вытянул руку, рукав его плаща сполз и она увидела татуировку, которая снилась ей в ночных кошмарах последние четыре года, – распятую голую женщину, примотанную к кресту колючей проволокой. Именно эта рука нажала на спуск пистолета, направленного в живот отцу, а потом в числе других грязных и потных рук шарила по ее брошенному на рельсы телу. Она узнала даже шрам между большим и указательным пальцем – след своих зубов, оставленный в тот момент, когда насильник зажал ей рот. А вот самого насильника и убийцу не узнала. Возможно потому, что четыре года назад он не был таким худым и лысым, а может, потому, что искалеченная пятнадцатилетняя девчонка и не могла запомнить лиц тех, кто издевался над ней. Но эту руку с жутким распятием, вытатуированным на тыльной стороне локтя, она запомнила очень хорошо.
– Ну а ты, красавица, выпьешь со мной за удачу? – обратился к ней лысый урод, положив руку ей на колено.
Он тоже не узнал ее! Но для него это не имело значения. Он и спустя четыре года остался тем же грабителем, убийцей и насильником, и его дальнейшие намерения не оставляли сомнения.
Полина хорошо представляла, что нужно сделать: ударить ублюдка локтем в нос, вскочить и сдернуть с плеча автомат, а дальше – как получится. Ни у лысого, ни у его скалящегося напарника нет в руках оружия, значит, они на равных. Она дернулась, но в этот момент случайно взглянула на Сергея и обмякла. Он вдруг покачнулся и завалился на бок, уставившись в пустоту остановившимися, застывшими глазами. Его нижняя челюсть отвалилась, и изо рта вывалился сморщенный, словно сведенный судорогой, неестественно белый язык. Мертв?! Отравлен?!
«Во фляжке яд!» – сообразила Полина.
Отказываясь признать очевидное, она взглянула на Вольтера. Ученый застыл в такой же неестественной позе, а на губах у него пузырилась пена.
Ужас увиденного лавиной обрушился на Полину, сломав чтото у нее внутри, что заставляло цепляться
