Александр Остапович Авдеенко
ЧЕРНЫЕ КОЛОКОЛА
КРЫЛЬЯ ТУРУЛА
После проливного дождя с холодным, прямо-таки зимним ветром, после беспрестанного грохота и воя снарядов и мин, после особенно сильных боев в районе килианских казарм на площадях Сены и Москвы неожиданно наступило затишье. Надолго ли? Вооруженное перемирие. Перестал хлестать и выть мокрый ветер, остывают стволы пушек, не вопят сирены красных машин со складными лестницами на горбах, меньше стало пожаров и в гостинице «Астория», где мы жили, на опасной стороне, выходящей окнами на центральную улицу Ракоци, снова появились жильцы. Вернулись в свой номер и мы. Тишина. Изредка она разрывается пулеметной очередью или сумасшедшим воплем машины «Скорой помощи». Стреляют больше за Дунаем, в горной Буде. Там, очевидно, не признают перемирия. Здесь, в равнинном Пеште, пока тихо.
Мы, я и мой сын — москвичи, пленники внезапно вспыхнувших событий, — закупорили разбитые окна своего гостиничного номера тюфяками и ковровыми дорожками, поели сухой колбасы с черствым хлебом, выпили воды и, не раздеваясь, как уже было заведено неделю назад, забрались в свои холодные постели в надежде поспать несколько часов. Нам не удалось даже вздремнуть. В длинном коридоре нашего этажа послышался грохот тяжелых сапог, простуженно-сиплые, надорванные, властные голоса (одна из характерных примет, по которым и закрыв глаза можно было узнать повстанцев). Мимо или опять к нам?
— Спи! — прошептал я вскочившему с кровати сыну. — Это не сюда.
Нет, оказывается, к нам. Еще раз испытаем судьбу, заглянем в круглый черный зрачок кольта или маузера. Что ж, отчасти сами виноваты в этом. В ночь на 24 октября мы еще не понимали, что произошло, и потому не покинули Будапешт. Днем 24-го мы были уверены, что с беспорядками покончено. Наша уверенность возросла, когда мы слушали радиопередачу. Диктор передавал сообщение специального корреспондента «Последних известий» из Будапешта: попытка мятежа, учиненная реакционными элементами, провалилась. Еще через день, 25 октября, мы поняли, что ошибался и корреспондент и мы. Именно с этого дня и началась настоящая — с огнем, взрывами, кровью — буря. Но даже еще и тогда можно было, хотя и с трудом, пробиться кружным путем домой — через Югославию, по Дунаю или автостраде на Братиславу. Потом вспыхнули бои почти на всех магистралях, выходящих из столицы. Город был объявлен на осадном положении. Введен комендантский час. Были и другие причины, по которым мы не могли выехать. И не последняя из них — любовь к Венгрии, любовь, пренебрегающая опасностями, готовая на риск. Да, я так любил Венгрию, так был потрясен, так хотел видеть все своими глазами, что не мог поспешно, любой ценой покинуть страну, как это сделали многие иностранцы. Когда еще имели возможность уехать, мы оставались в Будапеште, откладывая отъезд до последнего момента. Когда грянул этот последний момент, уже были отрезаны все пути. Вот так случилось, что я вместе с сыном, молодым журналистом, оказался в Будапеште, стал невольным свидетелем трагедии, принесшей венграм неимоверные страдания.
В дверь нашего номера постучали чем-то тяжелым, металлическим. Мы уже различали звуки, вслед за которыми обычно появлялись повстанцы. Колотят в дверь, кажется, прикладом автомата. Так оно и оказалось. В номер ввалились вооруженные молодчики в куртках, в пиджаках, опоясанных солдатскими ремнями, небритые, красномордые от холодного ветра, от наркотического упоения властью. Подозрительно и грозно взирая на нас, держа автоматы готовыми к стрельбе, они чего-то требовали. Агнеш, большеглазая, с милой улыбкой венгерка, которую я до 23 октября знал как веселого, доброжелательного переводчика и гида «Ибуса», венгерского Интуриста, бледнея и краснея, избегая нашего взгляда, перевела нам на русский требования ночных гостей.
— Национальные гвардейцы, — сказала она, слегка заикаясь и явно смягчая выражения оригинала, — просят предъявить паспорта.
Мы, молча достали свои красные книжечки и показали «гвардейцам» с явным намерением не давать их в руки. Вчера и позавчера нам это удавалось, но сегодня… Выхватив из наших рук паспорта, перелистав их, они учинили нам быстрый и короткий полевой допрос. Выяснив, что мы русские, из Москвы, с какой целью находимся в Будапеште, «гвардейцы» приказали следовать за ними. Мы протестовали, требовали вызвать советского консула. Нас прервали, схватили и потащили. Агнеш, пока нас толкали вниз с лестницы на лестницу, ухитрилась сказать нам, что сообщит в консульство о случившемся.
В холле, полном «гвардейцев», я перестал сопротивляться и подал сыну знак, чтобы и он присмирел.
В борьбе с «гвардейцами» сын потерял где-то на лестнице кепку, голова его всклокочена, на лбу и щеке краснеют глубокие царапины, лацканы пиджака оторваны, губы в крови. И все же в глазах моего мальчика нет ни искорки страха, отчаяния, покорности. Нет и растерянности, такой естественной для нашего положения. Он напряженно-пытливо, что называется, во все глаза, смотрел на людей, известных ему только по книгам. Вокруг нас бесновались фашисты венгерской, хортистской и нилашистской масти, белые офицеры, капиталисты и помещики, лишенные заводов и имений, лавочники без лавок, жандармы, палачи, судьи, прокуроры первого в мире фашистского государства, «люди закона Лоджа»,[1] скатапультированные в день и час «икс» тайной машиной Запада на венгерский плацдарм холодной войны. Есть на что посмотреть! Бешеная злоба в каждом взгляде, в каждом движении, в каждом выкрике. Злоба и готовность убивать инакомыслящего.
Сын не сводил глаз с «гвардейцев», а я смотрел на него и вспоминал свою молодость и фронтовую жизнь специального корреспондента. Мы были освобождены от необходимости бросаться в атаку вместе с пехотинцами, но мы бросались по велению собственного сердца, завоевывая себе право видеть и чувствовать бой, как все солдаты, не желая писать о нем с чужих слов. Мы вместе с ударными батальонами форсировали Керченский пролив, Днепр, Вислу, Одер. Мы печатали в армейских газетах очерки о бойцах, геройски воевавших не три или два дня тому назад, а вчера вечером. Чаще всего мы сами искали героев. Но бывало и так, что какое-нибудь нежданное-негаданное событие находило нас случайно.
Так произошло и теперь. Заснули мы в тихом Будапеште, а проснулись в городе, кипящем страстями, охваченном контрреволюционным мятежом.
Нас вытолкали из холла гостиницы «Астория» на засыпанный битым стеклом тротуар и повели к Дунаю по темной улице Кошута. Минут через десять или пятнадцать нас остановили перед глухими железными воротами. Мы увидели на них новенькое, только что изготовленное изображение громадной птицы. Размашистые сильные крылья, способные переносить за моря и океаны. Узкая змеиная голова. Хищный взгляд. Когти, готовые терзать и быка и льва. Не легендарный ли это турул? Да!
Турул модар! Мифологическая птица, когда-то украшавшая боевые знамена мадьярских племен. Символ тысячелетней истории Венгрии.
После контрреволюции 1919 года реакционные элементы студенчества, сынки промышленных, финансовых и земельных магнатов создали тайные, фашистского толка секты «Турул». В новолуние под изображением турула с распластанными крыльями они резали белого коня и справляли кровавую тризну. «Мы, только мы являемся чистыми венграми, столпами нации! — провозглашали туруловцы в своих манифестах. — Мы принимаем в секты только тех, кто может доказать свою родословную на протяжении пяти веков».
Так вот куда мы попали!.. И новое поколение фашистов, контрреволюционеры образца 1956 года, сделало изображение турула своей эмблемой.
Железные ворота, запирающие вход во внутренний двор огромного подковообразного дома, распахнулись, и мы попали в один из очагов мятежников. Гвалт, шум, дым коромыслом. Ночные тени и лица, зловеще высвеченные огнем костра. Узлы, чемоданы. Ящики с провизией, с водкой и коньяком. Мешки с
