— Надеюсь, они справедливо вознаграждены за свой поступок?
— Приговор приведен в исполнение на месте суда. Именем революции. Одним словом — кинирни!
— Благодарю, байтарш, от имени революции. Рассказывай!
— Я своими глазами видел этого авоша во вторник двадцать третьего октября в Доме радио с автоматом в руках. Твердолобый, вот его партийный билет. Пробит пулей, пропитался кровью — нельзя разобрать фамилии.
Киш аккуратно, двумя короткими пальцами, чтобы не измазаться кровью, взял партийный билет.
Человек в желтых ботинках потерял опору, ноги его надломились, и он упал. Сразу же попытался подняться. Сумел только сесть на черный, когда-то сверкавший паркетный пол. На большее не хватило сил. И в таком, сидячем, положении он чуть ли не доставал своей головой немощного плеча Киша. Сидел, качал непослушной головой и молчал.
Недавно Ласло Киш был просто веселым, полным надежд, чуть хмельным. Теперь, после ухода советских войск из столицы, после разгрома Будапештского горкома, после того как кардинал Миндсенти благословил его оружие и оказалось возможным без всякого риска вешать и распинать неугодных ему людей, после того как герцог Хубертус фон Лёвенштейн выступил по радио и выдал венграм от имени Западной Германии вексель, после того как Эйзенхауэр обеспечил победителей щедрым американским займом — после таких слоновых доз политического вдохновения Ласло Киш почувствовал себя в сто раз сильнее, стал бесшабашно веселым, беспредельно уверенным, до конца откровенным в своей ненависти к коммунистам. Опьянел от крови.
— Встать! Уважай революцию! — Киш лениво ухмыльнулся и хладнокровно ударил раненого. Бил партийным билетом по щекам, раз по левой, другой раз по правой, потом снова по левой. И хлестко, и звонко, и символично. «Недостриженный», конечно, предпочел бы дыбу, станок, растягивающий жилы, чем такое орудие пытки — партбилет. Вот! Вот! Пять, шесть, десять ударов.
Мальчик бил и радовался. Бил и удивлялся. Бил и себе не верил. Боже мой, какое время настало! Он, Ласло Киш, хортистский офицер, штурмовавший укрепления русских на Дону и под Воронежем, три года прозябавший в сибирском лагере для военнопленных, верный друг Америки, скромный Мальчик, стал полновластным хозяином придунайского центра Будапешта, своей властью судит тех, кто еще неделю назад мог судить его самого!
Раненый и не пытался закрыть лицо руками. Только глаза плотно зажмурил. Безмолвно принимал удары. Гордым молчанием защищался. Слезы скупо выбивались из-под опухших синих век, струились по щекам, смешивались с кровью.
Кровь и слезы, вера и правда, нет ничего светлее вас!
— Поднять! — приказал Киш.
Геза подхватил раненого под руки и, чтобы тот снова не рухнул на пол, прислонил к стене и держал в таком положении.
— Фамилия? Звание? Должность?
— Воды! — попросил раненый. Это были его первые слова, произнесенные здесь.
Киш кивнул, и Ямпец подал атаману бутылку с вином.
Раненый отрицательно покачал головой.
— Воды!
— Дадим и воду, — сказал Киш. — Мы добрые, как все победители. На, пей!
Раненый выпил полную кружку. Остаток вылил себе на трясущуюся ладонь и бережно, боясь проронить капли, смочил разбитый, пылающий лоб.
— Вода!.. — Он закрыл глаза и вдруг улыбнулся, поразив всех. — Вода!.. Пил ее больше тридцати лет и не понимал, какой это божественный напиток. Жизнь глотал… радость. — Открыл глаза, посмотрел в окно. — И Дуная не ценил как надо. И небо. И Венгрию… Любил ее и все-таки не до конца понимал, в какой стране живу.
Ласло Киш переглянулся с притихшими «национал-гвардейцами», недоуменно пожал плечами.
— Эй ты, желтоногий, не валяй дурака! Фамилия? Должность? Звание?
Киш не надеялся на ответ. Но раненый заговорил.
— Зачем вам такие подробности? Лейтенант я или секретарь райкома, сержант или учитель, подчиненный или начальник, Золтан или Янош — все равно убьете.
— Не убьем, а повесим. Вниз головой, — уточнил Ямпец.
— Молчать! — фыркнул атаман на своего адъютанта.
— Слушаюсь, байтарш.
— Убьем!.. Клевета! Революционеры не убивают лежачих и тех, кто сложил оружие.
Раненый попытался вскинуть голову, но не смог.
— Я не сложил… потерял сознание. Автомат выпал из рук… И теперь не лежачий. Видите, стою. Вешайте.
— Куда торопитесь? Неужели вам, такому молодому, не дорога жизнь? Сколько вам лет?
— Сколько?.. Вам этого не понять. — Закрыл глаза, размышлял вслух. — Я любил… мою правду, мою Пирошку, мою Венгрию, мир, людей, человека… Ненавидел ваши дела, вашу ложь. Жил я долго и хорошо. Не о чем жалеть. Горжусь каждым годом, каждым днем.
— О, какой ты языкастый! Любопытно, надолго ли тебе хватит пороха.
— У меня его было много. Все потратил.
Киш дулом пистолета поднял подбородок раненого.
— Фамилия?
— Коммунист.
— Звание?
— Коммунист.
— Должность?
— Коммунист.
Ласло Киш не терял самообладания. Спокоен. Любуется своей выдержкой и позволяет любоваться собой.
— Так!.. Национальность?
— Коммунист… венгр.
— Русский коммунист! Вымуштрован в московской академии. Давно из России?
— Россия все видит, все понимает… недолго вам зверствовать.
— Слыхали, венгры?! — Киш грозно поворачивается к своей ватаге.
— Хватит, наслушались! Повесить!
— Удавить партбилетом.
— Тихо! — Киш снова дышит водочным перегаром в лицо раненому. — Ты, конечно, сражался вместе с русскими?
— Плечом к плечу.
— Стрелял?
— Десять тысяч раз. Днем и ночью.
— И попадал в цель?
— Хортист, жандарм, помещик, диверсант, террорист хорошо видны — не промахнешься.
— И многих убил?
— Наверно, мало, раз вас столько уцелело. Жаль!
Киш едва сдерживается в рамках выбранной роли.
— Так… Хорошо. Я понял тебя. Все это ты болтал ради красного словца, набивал себе цену. Хорошо торговался, молодец. Хватит! Подписывай сделку. Отказывайся от своего хозяина, обругай коммунизм, и мы тебя помилуем.
— Презираю вашу милость.
— Последнее слово?
— Нет! В Венгрии никогда больше не будет контрреволюции. И в Польше. И в Румынии. Нигде. Мы теперь знаем все самые хитроумные ваши повадки.
— Чего церемонимся с ним, байтарш? Вырвать язык! — потребовал Ямпец.
