за тобой уже долго наблюдаю, а понять не могу.
– Я сам себя понять не могу, где уж тебе?
– Э нет, брат, это ты врешь! Сам про себя ты очень хорошо знаешь. Считаешь себя непризнанным гением, святым, взвалившим на свои плечи все грехи мира.
Федор вздрогнул.
– Нет, дорогой! Каждому из нас дается только то, что мы можем донести, а мы по своей жадности хватаем и хватаем с обочины мусор, а потом жалуемся на непомерные тяжести. Ты ведь неплохой парень, а изображаешь из себя сукиного сына, – взгляд у Михаила был ясным и чистым, словно он и не пил. – Думаешь, я не знаю, что ты Михеичу помогаешь?
– Откуда?
– Оттуда! Да и не об этом речь, – он откинулся на спинку стула. – У тебя какое-то безгранично больное самолюбие. Ты все и всегда принимаешь на свой счет, и с одной стороны, вроде и есть у тебя сострадание, а с другой – только злоба и мстительность, как у шакала.
Федор дернулся, словно от пощечины.
– Ты, конечно, можешь встать и уйти, – Мишка прищурился. – Только ты ко мне для разговора пришел, как мужик, а не для того, чтобы я тебе дифирамбы пел, – он опять наполнил рюмки. – Давай выпьем.
Они чокнулись и молча выпили.
– Ты ведь на весь мир обижен, и почему-то считаешь, что этот мир тебе что-то должен.
– А может, и должен, – огрызнулся Федор.
– Ты мне вот что скажи. Идешь ты по улице возле длинного забора, а за ним собака лает, да не просто лает, а так агрессивно, с угрозой, на забор прыгает, рычит, клыками пугает. Что делать будешь?
– Мимо пройду.
– Мимо пройдешь? А почему не ответишь, на четвереньки не встанешь, не зарычишь? А? – назидательно спросил Михаил. – Вот так-то, брат! – и, налив еще водки, выпил. – Ты, Федя, мужик крепкий, со стержнем, я бы даже сказал, со стальным стержнем, – он хрустел огурцом. – Но ты знаешь, я когда на зоне парился, мы там на станках детали точили, шурупы, болты, не важно. – Мишка махнул рукой. – Так вот, иногда привезут металл, а на нем ржавчина, и что ты с ней ни делай, никак, зараза, не уходит.
– Ну и что? – Федор стал терять нить разговора.
– А то, что ты хоть и стальной, а ржавчина уже есть.
– Слушай, что ты мне нотации читаешь! Наплел тут – собака, ржавчина! – голосом, полным негодования, обрушился он на компаньона. – Предательство! Разочарование! Тебе это знакомо?!
Мишка даже не пошевелился.
– Я ведь детдомовский. Не знал?
Федор смутился и покачал головой.
– Нашел меня в мусорном баке дворник рано утром. Отвезли в дом малютки, потом в детдом, – он рассказывал это спокойно, словно говорил не о себе, а пересказывал прочитанный детектив. – Вот так! Бросили меня умирать. Это как, предательство?
– Думаю, хуже, – Федор поежился.
– А я вот свою мать всю жизнь пытаюсь найти.
– Правильно! Хочешь найти и в морду плюнуть!
– За что? – спокойно спросил Михаил.
– Как за что?!
– Нет, Федь, я ее не для этого ищу, – он залпом, не закусывая, выпил полную рюмку. – Может, надо ей чего, может, болеет? Может, другая помощь нужна?
– Ты с ума сошел? – Федор поперхнулся. – Она тебя?!. А ты ей?!.
– Это ведь как посмотреть. Я вот когда из детдома вышел, комнату в коммуналке получил. Так там одни алкаши и дети их бедные, вечно голодные и избитые, и, несмотря на такое детство, все равно идущие по стопам родителей. Вот так, – он вздохнул. – Может, оставь она меня, ничего путного и не вышло бы, а так…
– Может, ей еще и грамоту дать? – съязвил Федор.
– Может, и грамоту. Только вот что я тебе скажу: никто тебе не друг, никто тебе не враг, но каждый человек тебе учитель! А насчет твоей девочки, – Мишка внезапно вернулся к началу разговора. – Что тебе сказать? – он как-то странно посмотрел на Федора. – Ты, конечно, скотина, ну, да и ей урок. А чтоб не чувствовать себя подлецом, сделай так, чтобы она сама захотела уйти.
– Попробую.
1713 г. Франция. Монастырь бенедиктинок «Святой Терезы»
Монастырь бенедиктинок «Святой Терезы» располагался в пригородах Марселя, куда и отвезла мадам Кольвиль «бедную Эльзу».
Бенедиктинцы – так звали всех монахов, принявших устав Бенедикта Нурсийского. Еще бенедиктинцев называли «черными монахами» по их черной одежде. Со второй половины VI века этот орден сделался самым многочисленным. Правило принимать в орден только дворян в соединении с установившимся еще при Каролингах обычаем раздавать аббатства как хорошие доходные места светским лицам вскоре привело орден в упадок. Но стараниями папы Климента V и отменой ограничений принимать только дворян монастыри потихоньку возвращали свое былое величие и возвращались к более строгой дисциплине.
У мадам Кольвиль не возникло проблем с Эльзой, монастырь постоянно нуждался в «невестах господних», а заодно и в дармовой рабочей силе.
Эльза, не ропща, приняла постриг, новое имя Мария и надела черную одежду как вечный траур. Молчаливая, с красными от постоянных слез глазами, она беспрекословно выполняла любую грязную работу. Вот и сейчас, стоя на ветру, она стирала в ледяной воде грязное белье. Издали за ней приглядывала сестра Кларисса, и хотя прошло уже столько лет после той ее неудачной попытки свести счеты с жизнью, мать-настоятельница все равно велела сестрам не спускать с нее глаз.
«Мать-настоятельницу можно понять, такой поступок несмываемым пятном ляжет на монастырь», – размышляла сестра Кларисса, присматривая за своей подопечной. Она мысленно перенеслась в тот страшный день, тринадцать лет назад.
Новая монахиня сразу же произвела неизгладимое впечатление на всех обитательниц монастыря. Никогда еще сестрам не приходилось видеть такой черной скорби, такого безысходного молчания и безразличия ко всему. Осунувшаяся, с черными дырами вместо глаз, сестра Мария после богослужения подолгу оставалась стоять на коленях, не отводя глаз от Девы Марии.
Сестра Кларисса, келья которой находилась по соседству с жилищем новенькой, чутко спала и по ночам слышала стоны и плач новой сестры. В эту ночь было как-то уж подозрительно тихо. Сестра Кларисса перекрестилась, поблагодарив господа за ниспосланный покой, и уж было совсем успокоилась, как услышала, что соседка нервно вышагивает по комнате.
Сестра Мария тем временем разрывала на куски свою простыню и сплетала из нее веревку. Она устала жить. Этот вечный кошмар, когда она отпускает руку своего сынишки, неотступно преследовал ее. Днем и ночью она видела перед собой глаза Филиппа, полные ужаса, а в ушах звенел его прощальный крик: «Ма- мо-чка! Помоги!» Это была ее вина, ее вечная, нескончаемая боль, и она требовала наказания!
Сестра Мария сделала петлю и привязала конец веревки к оконной решетке. Встав на колени, она возносила последнюю молитву господу.
Сестру Клариссу терзали сомнения и, почувствовав тяжесть на сердце, она зажгла свечу и все-таки пошла посмотреть, что происходит в келье соседки. Решив не стучаться, на тот случай если сестра Мария просто спит, женщина тихонько приоткрыла дверь, но то, что она увидела, заставило ее забыть обо всех предосторожностях.
– Не смей! – во весь голос заорала она и бросилась к сестре Марии.
– Не могу так больше! Не могу!!! – женщина упала на колени и громко разрыдалась.
– Поплачь, поплачь, – гладя ее по голове, уговаривала сестру Марию спасительница. – Слезы – благодать божья. А то вон чего удумала, и где?! В святой обители!
– Все время вижу, трупы, стоны, все смешалось, – всхлипывая, бормотала сестра Мария. – Одежда мокрая вниз тянет и дети… Я хотела спасти их… или хотя бы одного… Но кого?!! Я не знала. И тут он сам.
