дружбы народов. Но вот сам Леопольд, как видно, после мощного восстания 1890–1892 годов был не слишком уверен в своих силах. И решил подстраховаться, организовав племяннице приданое, защищать которое русские совершенно точно пришлют своих ставших уже легендарными казачков. И ведь не ошибся стервец этакий! Сразу по заключении предварительных договоренностей насчет свадьбы штаб казачьих войск уже вполне официально провел набор среди казаков, отслуживших в моем отряде стражи в Трансваале и вернувшихся домой, для «обеспечения безопасности русских владений в Конго». Мол, люди опытные и к климату привычные… А там было что охранять. Катанга – золотая шкатулка Центральной Африки, ничуть не менее богатая, чем Трансвааль. И хотя Леопольд исхитрился провести границу так, чтобы почти не отдать нам ничего из уже разрабатываемых рудников, я по своей старой работе неплохо знал конголезские активы и отлично представлял себе, что бельгийцы не вскрыли еще и четверти богатств Катанги. Даже из числа тех, которые можно добывать уже сейчас, то есть не говоря об алюминии, уране или тантале. Причем существенная часть этого богатства находилась на отдаваемой нам Леопольдом территории.
Решение Леопольда вызвало некие подвижки среди европейских держав. Англичане прислали раздраженную ноту. Немцы сдержанно приветствовали появление России «в ряду колониальных держав», и за словом «колониальных» явственно слышалось «цивилизованных». Французы отреагировали более бурно, ну да они нынче готовы бросать вверх чепчики от любых наших телодвижений, уж больно мы им нужны. А вот австрийский император промолчал. Впрочем, за него ответили венские газеты, разразившись целой серией статей о том, как вели себя в Африке бельгийцы; журналисты изложили все подробности – от отрубания негритянским детишкам рук за неисполнение нормы по сбору каучука, до не менее «милых» карательных операций «Общественных сил»,[2] – и дружно стенали по поводу того, что начнется в Конго, едва лишь туда прибудут «эти жестокие казаки».
В общем, все сложилось вполне ожидаемо. И когда через три месяца после кончины Александра III в Санкт-Петербург прибыла Генриетта Бельгийская, сопровождаемая братом Альбером и мною (ну а кого еще племянник мог отрядить за невестой?), там ее уже ожидали делегации практически всех европейских держав. В том числе и Австро-Венгрии. Да, неприязнь – неприязнью, а политес – политесом.
Свадьба прошла довольно сдержанно – двор еще был погружен в траур по почившему императору, – а медовый месяц молодожены провели в свадебном путешествии. Я к ним присоединился, совместив полезное с приятным, когда роскошный свадебный поезд завернул в Магнитогорск. Транссиб строился достаточно активно, благодаря неуемной энергии назначенного еще моим братом министра финансов Витте, бывшего ранее начальником железнодорожного департамента Министерства финансов, но сквозное движение еще не было открыто. Так что путешествие «в эту страшную Сибирь, еще более ужасную, чем эта жуткая Австралия»,[3] как выразилась молодая императрица, царский поезд совершил по моей ветке. Тем более что эта ветка, в отличие от законченных к настоящему времени участков Транссиба, уже была переведена на тяжелые рельсы и с точки зрения безопасности выглядела куда надежнее, чем еще строящийся Великий Сибирский путь. Впрочем, и с ним дело теперь обстояло лучше, чем в старой реальности. Ну, мне так казалось (уж извините, точных графиков постройки Транссиба я не помнил), потому как я сам принимал активное участие в строительстве этой важнейшей для страны дороги, да и Николай уделял ей большое внимание. Еще будучи цесаревичем, он стал председателем комитета по сооружению Транссиба, и я использовал это его назначение для того, чтобы на практике показать ему некоторые приемы управления и контроля. Что, несомненно, благотворно повлияло не только на навыки и умения племянника, но и на строительство самого Транссиба. Ибо, судя по всему, и строился он куда быстрее, и воровали на нем куда меньше, чем в другой истории.
Ускорению строительства Транссиба способствовали и некоторые другие моменты. Например, упоминавшаяся выше ветка, протянутая мною до угольных залежей Экибастуза, столицей коего сейчас являлся городок с поэтичным названием Степной, добралась до Новониколаевска,[4] что позволило, хоть и кружным путем, забрасывать грузы для строительства Великого Сибирского пути практически в самую середину его маршрута железной дорогой. Это заметно удешевило и ускорило строительство. Вначале была идея вообще отказаться от перегона Екатеринбург – Новониколаевск и использовать вместо него мою уже построенную ветку. Да, придется давать кругаля, но ведь дорога-то уже готова! Впрочем, от этой идеи отказались. Уж не знаю, что послужило тому причиной – нежелание отступать от утвержденного проекта, взятки подрядчиков или разумение, что для активного заселения и развития Сибири железная дорога непременно нужна. Я этим не интересовался. И тот, и другой путь развития событий были для меня равно желательными. Конечно, если уже построенную и находящуюся в моем владении ветку включат в Транссиб, я заработаю на этом заметно больше. Но с точки зрения развития страны дублирование магистралей на этом участке было предпочтительнее. Ведь я деньги-то зарабатываю отнюдь не для того, чтобы самолюбие потешить или с золота жрать, а именно чтобы страну развить. Так не все ли равно?
В Магнитогорске в принципе все было в порядке. То есть обычный рабочий бардак. Заводы дымили, по межзаводским веткам медленно скользили огромные гусеницы грузовых составов с углем, рудой, металлическими слитками, прокатом и так далее. Молодая императрица во все глаза смотрела на это грязное, дымное, вонючее, но все же великолепие. А уж когда группа инженеров и мастеров из Льежа, трудившихся на моих заводах, преподнесла ей в дар изумительную кованую вазу, наполненную такими же коваными цветами, она вообще пришла в восторг.
Из Магнитогорска молодая чета отправилась дальше – инспектировать на две трети построенный Транссиб. Я же, задержавшись еще на неделю, чтобы разобраться уже с собственными делами, вернулся в Москву готовить церемонию коронации, назначенную на май. К сожалению, так до конца ни с чем и не разобравшись. Но время поджимало, так что пришлось бросать всё и ехать. И вот заболел…
– Ваше высочество, – спустя минуту продолжил уже более мирным тоном Боткин, – я понимаю вас. Ежели бы мне было поручено нечто столь же ответственное, я бы тоже всеми силами стремился самолично везде успеть и все проконтролировать. Но поймите и вы: вам просто необходимо вылежаться. Еще инфлюэнцы[5] нам с вами не хватает.
Я кивнул и задумался. Вот черт, в последнее время меня тут регулярно прихватывали всякие простуды, насморки, начали побаливать колени и поясница. И лет мне пока вроде не так много – сорок пять, а со здоровьем уже что-то не то творится. На медицину же здешнюю надежд нет. Здесь, даже банальное воспаление легких – болезнь в большинстве случаев смертельная. Антибиотиков-то нету… И тут я уставился на сидящего передо мной доктора заинтересованным взглядом. Ну да – нет, и я про них совершенно ничего не знаю, кроме, того, что господин Флеминг выделил первый антибиотик из какой-то плесени и назвали, его как раз по аналогии с этой самой плесенью – пенициллином. Но это же классическая управленческая задача: есть знание решения, есть знание методики его достижения – организуй структуру и наполняй ее людьми и ресурсами.
– Что? – недовольно спросил Боткин-младший, поежившись под моим взглядом.
– Нет-нет, ничего, Евгений Сергеевич, – рассмеялся я. – Так, мысли кое-какие в голову пришли. О будущем. И… я исполню ваши предписания. Пару дней готов поваляться в постели.
– Пару или не пару – это мне решать, – сварливо отозвался Боткин.
А я старательно обдумывал пришедшую мне в голову идею. И она мне нравилась все больше и больше. Да, вполне возможно, ничего не получится. Во-первых, я, хоть убей, не помнил, откуда Флеминг взял плесень, из которой выделил антибиотик. Ну не всякая же подходит! Значит, предстояли тысячи, а то и сотни тысяч экспериментов только с этим. Во-вторых, даже если мы и найдем подходящую плесень, еще не факт, что удастся выделить из нее биологически активное вещество. Возможно, пригодных для этого технологий пока не существует. В-третьих, даже если все получится, опять же не факт, что я сумею развернуть фабричное производство препаратов. Не исключено, что они так и останутся единичными экземплярами, продуктом уникального индивидуального мастерства считанных ученых.
Впрочем, это я уже увлекся. Мне хватит и первых образцов. Фабричное производство – бизнес, а антибиотики меня сейчас волнуют не с точки зрения бизнеса, а с точки зрения собственного выживания. И с этой точки зрения Боткин-младший как руководитель структуры, которой предстоит открыть пенициллин, устраивает меня со всех сторон – прекрасно образован, молод, но уже обладает неплохим практическим опытом и навыками, сын известнейшего медика и исследователя, что весьма пригодится для легализации результатов. Правда… идеалист. Явный. Значит, непременно будет стараться осчастливить все
